Нет, она поняла, что машинистка имеет какое-то отношение к машинке, но высказала предположение, что имеется в виду швейная машинка. Ведь швейные машинки до сих пор в ходу. На мое возражение, что, мол, эта машинистка называлась по-русски швеей-мотористкой, собеседница поникла, сказав, что про пишущие машинки — да, знает, но что женщина (да и мужчина, кстати), на ней профессионально печатавшая, называлась машинисткой, — нет, не знает.

Спустя несколько дней после этого разговора я прочитал в воспоминаниях Лидии Вяч. Ивановой, как дочь поэта впервые услыхала новое слово «машинистка». Это было около ста лет тому назад. Вот вам и примерные границы жизни слова «машинистка» в том значении, которое сегодня еще известно и понятно, наверное, большинству взрослых русских, а через несколько лет будет нуждаться в комментарии.

Между тем, хорошие машинистки всегда были на вес золота. Высшим пилотажем считалось работать с голоса так, чтобы написанный текст сразу шел в печать. Дорогого стоила и машинистка, умевшая вовремя поймать ошибку.

Однако нередко грамотная машинистка начинала брать на себя функции редактора и корректора. Эти слова знают, потому что есть такая функция в компьютерных программах. Но кто такой редактор, сейчас уже почти неизвестно.

В те времена было еще вот что. Когда рукопись книги поступала от редактора к корректору, разворачивались иной раз настоящие баталии. Корректор, который стоял на ступеньку ниже редактора в издательской табели о рангах (ниже корректора стоял только подчитчик), должен был проверять текст на формальную грамматическую правильность, соответствие написания имен и географических названий утвержденной норме и многое другое.

Но и редактору не полагалось пропускать ляпы. Миг торжества наступал для корректора, когда тот мог написать на полях: «Тов. редактор!!!» или просто «Ред!» Мол, как же ты посмел пропустить такой ляп!

Так вот, хорошая машинистка могла быть для писателя или ученого всем сразу. Кое-где они существуют и сейчас, но авторы давно уже приспособились к новым условиям. Они сами и сразу печатают свои сочинения. Важные посредники, смягчавшие момент встречи писателя и читателей, теперь отсутствуют.

Есть, однако же, слова, которые прожили вдвое или даже втрое меньше.

Когда в СССР впервые появились копировальные аппараты фирмы «Ксерокс» (Rank Xerox), пользоваться ими самостоятельно советские граждане не могли. В учреждениях, которые получали право на собственный ксерокопировальный аппарат, оборудовали специальную комнату за железной или обитой жестью дверью.

За самим ксероксом закреплялся специальный человек. Он назывался ксерщиком, если был мужчиной. А женщина на этом посту называлась ксерщицей. В первые два десятилетия ксерщики и ксерщицы и ксерили для нас необходимую литературу и документы. Возникли, правда, и два других глагола, описывающих процедуру копирования, — протокольный «ксерокопировать» и сниженный «ксерачить».

По-видимому, ксерщики и ксерщицы представляли собой низшую ступень в иерархии причастных к государственной тайне. И на эту низшую ступень попадали люди, которых проверяли на благонадежность не так строго, как, например, цензоров или перлюстраторов писем.

Вот почему среди ксерщиков оказалось много всяких самиздатчиков. Правда, и самиздат у них был непритязательный — то Камасутра, то безобидные Стругацкие с утешительной фигой в кармане для научно-технической интеллигенции.

И все же ксерщики оказались в итоге микропрометеями: они не оправдали доверия властей и позволили гражданам размножать тексты. Не знаю случаев, когда бы ксерщик пострадал так, как героические машинистки, принимавшие смерть за перепечатываемых ими авторов, подобно машинистке А.И.Солженицына Елизавете Воронянской.

Слишком малую должность занимал такой человек. Но он (или она) мог воспользоваться доступностью техники, искусно взламывал или еще как-то обманывал электронный счетчик, и самый читающий народ в мире, как называли сами себя советские люди, мог читать написанные для него книги.

Ксерщик воспринимался как человек с потусторонними связями. Риск, что именно на твоем заказе нагрянет проверка, или именно твои копии могут быть «сданы» начальству в подтверждение лояльности ксерщика, воспринимался некоторыми как почти реальность.

Но вот не стало этих посредников между текстом и человеком. Годы угасания одних посредников стали годами подъема других, новых. Новым словом обозначается человек, который самостоятельно пишет, чаще копирует, публикует и распространяет тексты и картинки. Он зовется блог(г)ером.

Как художник, не состоящий в творческом союзе, может оказаться куда более влиятельным в мире искусства, чем все его современники-члены, так и самодеятельный журналист иной раз в тысячу раз популярнее журналистов по должности. Но дела это не меняет.

Журналистика как ответственная работа останется доступной только профессионалам (в том числе, к несчастью, и продажным), а самое честное и неподкупное блогерство так и останется симпатичным любительством.

Значит ли это, что какое-то из двух понятий уйдет, поглотив другое? Не знаю.

Самодеятельные журналисты не переведутся, конечно. Но потребность общества в квалифицированном авторитетном суждении придется все же утолять не им.

Блогер — слово-времянка. Ведь нет же у нас специального слова для человека, пользующегося телефоном или имеющего аккаунт в «Фейсбуке». Или есть?

Отмороженный фейсбучник? Завзятая фейсбучница? Да, конечно, слова такие есть, но стоит ли за ними понятный род деятельности, работы, за которую общество готово потратиться, отказав себе в чем-то другом? Для нас это не вопрос умирающих или исчезающих слов, а вопрос о смысле существования общества, которому самостоятельно приходится докапываться до правды.

Государство машинисток и ксерщиков слиняло за несколько десятилетий. Сколько будет отпущено государству блогеров?

Гасан Гусейнов