Мы не можем отпустить в прошлое нашу Победу. Не можем смириться с тем, что она — лишь часть истории. Для нас важно удержать Победу в настоящем. Слишком сложное это нынешнее настоящее. Слишком мало в нём того, что нас объединяет и поддерживает…
Конечно, и сегодня знаменитые марши заставляют колыхаться воздух, и далее — всё по программе… Только исчезла, испарилась та взрывающая лёгкие радость, которую ощутили Победители в том далёком мае сорок пятого… Да мы, нынешние, и не ведали её…
Часто, подходя к своему дому, вспоминаю слова поэта Вадима Ковды:
«Если только в моё парадное
входят два инвалида,
то сколько всего было ранено?
А убито?..»
В наше «парадное» вот уже с десяток, наверное, лет не входит ни один участник Великой Отечественной — в живых никого не осталось…
Моя бабушка — Вера Петровна — плохо запомнила 9 мая 1945 года… Она шла по улице родной станицы, навстречу — соседка: «Вера, ты знаешь, ведь война закончилась!..» «Я упала, — рассказывала бабушка, тогда двадцатипятилетняя вдова. — А дальше не помню, что было со мной. Война, за что ты отняла у меня моего Ваню?..»
…У деда Ивана было четыре брата: Николай, Пётр, Григорий, Дмитрий. Григория и Дмитрия война не пожалела, а Николай и Пётр вернулись домой, правда, давали о себе знать ранения, и в 70-х они ушли из жизни, почти друг за другом…
Один из них писал своей матери с фронта:
«Почему вы так плачете за нас, мама! Вы должны гордиться нами, мама… Мы все погибнем, умрём за Родину. Вы должны гордиться нами…»
Наследство от них — подвиг спасённых жизней. И надрывная память о последних шагах их земного бытия…
…Помню двухэтажный барак на окраине Омска, в посёлке Авиагородок… Соседку — тётю Эльзу, поволжскую немку, которая, пригубив на День Победы домашнего винца, говорила другим своим сверстницам, собиравшимся на лавочке: «Ваш зольдат жалко, и наш зольдат жалко…» Ну, а те, солдатские вдовы, костерили её, на чём свет стоит, а после и плакали вместе и пели: «Эх, дороги, пыль да туман…» Помню старика (стариком он мне казался только, а ему не было и пятидесяти), часами смолившего, сидя на той же лавочке, самокрутки: в офицерском кителе без погон, с левым пустым рукавом… А вечерами «старик» писал мемуары, проговаривая отдельные фразы вслух — громко, эмоционально, так, что соседи, зная о том, что у него с войны остался под левой лопаткой осколок, опасались за его жизнь. Тётя Эльза однажды вздохнула: «Mein Gott, дай ему снова выжить на той войне…» Не выжил… Хоронили его всем бараком — зимним морозным днём; женщины всхлипывали, мужики — торопко, но основательно оббивали лопатами невысокий могильный холм, а сверху сыпалась на землю невесомая снежная пыль — белое замерзшее дыхание когда-то живших на земле людей…
Другая моя бабушка — Анисия Тимофеевна — ушла из жизни в 1984 году, всю войну работала в колхозе, в 1943-м получила похоронку на мужа, второго моего деда — Николая:
«Тогда вопли горькие бабьи поутихли уже: гибнуть на фронте деревенским мужикам было некому — они почти все были перебиты к осени, когда и мне страшное известие пришло… Но забирали в мясорубку войны последних, совсем юных сыновей… С войны в деревню на две улицы вернулись немногие, всего-то несколько человек, да и то в основном калеки… Борька Веденеев, того же 23-го года рождения, парень редкой красоты и силы, через четыре месяца вернулся с фронта с оторванной выше локтя правой рукой и больше его звонкая гармонь не играла деревенских частушек, не собирала по деревне молодых… В 1944-м ранняя весна как-то сразу залила луга, расквасила дороги, и тогда женщины делали из мешков рюкзаки, насыпали в них зерно и несли за плечами в пункты «Заготзерно». Если расстояние превышало 10 километров, насыпали 15–20 килограммов, если меньше — 25… В один из таких дней вышла я чуть позже остальных, вижу: две женщины несут третью — хрупкую, молоденькую…
Она стыдливо сказала:
— Выкидыш, наверное, будет. А Сеня, когда из госпиталя приезжал, говорил мне: «Ты, Маруся, если забеременеешь вторым, не вздумай что-нибудь сделать, ребятишкам вдвоём легче расти»… Всё обошлось хорошо. Маруся пролежала в палате две недели и вышла снова на работу… Сядем, бывало, обедать, а в узелках — по три-четыре картофелины, а в горшках и туесках — запаренные и забелённые молочком молодые листья капусты, свеклы… Тяжёлый изнурительный труд — косовица вручную, и ни грамма хлеба…»
Помнила бабушка Анисия и эвакуированную из Ленинграда учительницу — её отправили работать по специальности в райцентр, за 10 километров от выделенного в деревенской избе угла: «Один-два раза в неделю приходила к семилетнему сыну, приносила продукты, готовила ему еду на два-три дня. Но однажды её не было целую неделю и, как оказалось, она уже сидела в тюрьме, ей дали 5 лет за то, что она в соседней деревне украла деревенского гуся». Что за продукты получала по карточке учительница в войну, что было в сердце женщины, видевшей исхудавшего сынишку в чужой избе, можно только догадываться…
Эвакуированные из Мариуполя мать и четверо детей. Первое время дети живут без матери — при эвакуации дверью железнодорожного вагона ей раздавило правую ногу. Через два месяца с ампутированной по колено ногой мать находит детей. Чтобы выжить, одноногая мать с дочерью постарше ходят за 8 километров на спиртзавод, оттуда приносят мороженую шквару — отжимки от тёртой картофельной массы. Трёхлетнего мальчика мать кормит грудью. В декабре 1942 года женщина теряет рассудок. Её отвозят в психбольницу, детей отправляют в детдом.
В победном 1945 году муж этой женщины, вернувшийся с фронта, забирает из больницы жену, находит детей, они возвращаются на родину…
Как ни обидно и как ни горько, память способна теряться, распыляться, исчезать. Особенно если её подтачивают со всех сторон сами люди. Одни с умыслом, другие с ничуть не менее преступным безразличием и непониманием. Отрекающийся от прошлого — отрекается от родного, радуется пустым стекляшкам, уходит в хлябь с тропы жизни, и ложится ему под ноги пустынь смертная безверия, и чужие идолы по ней понатыканы…
Память — та самая сердечная глубина, куда человек помещает своё сердце, не боясь, что оно засохнет, как в гербарии. Скорее, наоборот…
У моей бабушки — Анисии Тимофеевны — из четырёх сыновей выжил только самый младший — Пётр, мой будущий отец, остальных забрала война, но как мне забыть её предсмертные слова:
«Жить надо по сути благодати».
То есть, по законам человеколюбия… Так она и жила… Так жила и другая моя бабушка — Вера Петровна, чьи слёзы, пролившись в душу в победный майский день, оледенели, и лишь послевоенные жаркие молитвы оросили её тёплым дождём…
И до последнего своего дня ждали они встречи со своими мужьями — той встречи, когда уже ничто их не разлучит… Выглядывали в окошки, и если при этом где-нибудь в обозримом конце улицы показывалась какая-нибудь неясная тень, может быть, даже от Бог весть откуда взявшегося одинокого облака в чистом, как душа лермонтовского Серафима, небе, то обвивала вдовьи сердца неизбывная боль с неизбывной надеждой:
а вдруг это…
Юрий Перминов
