Увы, в России о Достоевском вспоминают по преимуществу лишь в годы «круглых» дат. И с сожалением приходится констатировать, что и наш город в этом отношении выступает в парадоксальной ситуации «сапожника без сапог», оставляя на периферии общественного сознания То главное, что связывает гения с Омском.
Да, можно услышать из уст чиновников, что-де Фёдор Михайлович «получил у нас… почву для написания великих романов, которые сегодня ценит весь мир», и только? А почему либеральный «дебошир» после четырёх лет каторги стал и гением русской и мировой литературы, и великим гражданином России?..
Недавно оказался рядом с Памятным Знаком, представляющим собой тюремную дверь и орла, якобы вылетающего из неё на свободу.
Не стану говорить о его художественных достоинствах и недостатках, ибо специалистом по городской скульптуре не являюсь. Безусловно, есть и то и другое, как во всяком шедевре, но едва ли данное произведение монументального искусства даст ответ на поставленный выше вопрос. «Скульптура необычная, особенная, заставляет остановиться и задуматься» — резюмировал губернатор, добавив, что сия композиция непременно понравится-де гостям нашего города. Остановятся — да, чтобы сфоткаться, высунув ржущую моську в широко распахнутый, точно во время выдачи баланды, шлиф (прошу прощения за мой французский). Задумаются — едва ли…
Полагаю, всё-таки стоило прислушаться к мнению омского краеведа И. Л. Коновалова, заявившего о мировоззренческой неуместности такого образа:
А что у нас в программе празднования 200-летия Ф. М. Достоевского? — Да, немало «разумного, доброго, вечного», но тут же — некие, прости, Господи, «плэй-квесты».
В Омске несколько лет назад появился ресторан-пивоварня «У Пушкина». А есть ещё банкетный зал «Достоевский». Это продуманное смещение понятий, перемена векторов. Бандиты и гламурные шлёндры — герои нашего времени. Пушкин — всего лишь пивной «бренд»… Достоевский — место для гулянок. Или поминок? Символы уровня культуры наших дней и нашего сегодняшнего общества. В том числе, и «плэй-квесты».
Главная человеческая подлость заключается в отсутствии верности собственной культуре, собственному языку, в глумлении над ними.
…Вот разбуди иного, более-менее начитанного омича среди ночи, да попроси его процитировать что-нибудь из Достоевского, он, с большой степенью вероятности, выдаст фрагмент из его письма писателя к брату Михаилу:
«Омск гадкий городишка… <…> Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени».
Правда, после «городишка» чаще всего цитирование обрывается, но в письме есть и другое:
«Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его. Но это моё маленькое самолюбие! Надеюсь, простительно…»
Это знание, по точному слову исследователя творчества Достоевского В. Н. Захарова, отличает автора бессмертного «Пятикнижия» от всех писавших и пишущих о народе: для него народ не был предметом изучения, Достоевский жил с народом, разделил его судьбу и верования:
«Уверяю Вас, что я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня, — это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому собственно, что мог понять его; ибо был сам русский…»
А «маленькое самолюбие» гения более чем простительно, и людей-то в Омске Фёдор Михайлович всё-таки нашёл, и немало, и полюбил их — страшных и несчастных, четыре года живя одной с ними жизнью…
Достоевский, осуждённый в конце декабря 1849 г. «за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского» на смертную казнь, а затем помилованный, лишённый чинов и всех прав состояния, сосланный на четыре года на каторжные работы в Сибирь, привёз в Омский острог две книги: полученную от брата ещё в Петербурге Библию на церковнославянском языке и подаренный в Тобольске Новый Завет 1823 г. на русском языке. Библию украл и пропил арестант Петров. У Достоевского остался Новый Завет.
Фёдор Михайлович заметил по этому поводу в «Записках из Мёртвого дома»:
«Верно уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно быть исполнено. Вот такой-то и режет человека за четвертак, чтобы за этот четвертак выпить косушку, хотя в другое время пропустит с сотнею тысяч…»
…Вряд ли найдётся кто-либо ещё, кто, как Достоевский, не только четыре года читал только одно Евангелие, но пережил и прожил его как свою судьбу — страдания, смерть и воскрешение Христа как свою смерть в «Мёртвом доме» и своё воскрешение в новую жизнь.
Эта книга — священный ключ к пониманию творчества великого писателя и его сложной противоречивой натуры — вобрала в себя не только страдания, но и духовный опыт писателя. Непрерывный внутренний диалог, постижение мудрости и открывающегося величия Нового Завета вызвали у Ф. М. Достоевского потребность вновь и вновь перечитывать Священное Писание. Об этом свидетельствуют многочисленные (более 1400 на 600 стр.) владельческие, познавательного характера, маргиналии Ф. М. Достоевского (пометы карандашом, чернилами, отметы ногтем в тексте и на полях), установленные и реконструированные с помощью оптико-электронного оборудования учёными Отдела рукописей Российской государственной библиотеки. (Итоги этой работы легли в основу подготовленного Общественным благотворительным фондом «Возрождение Тобольска» [председатель — А.Г. Елфимов] и Российской государственной библиотекой факсимильного трёхтомного издания «Евангелие Ф. М. Достоевского», экземпляры которого, благодаря предпринимателям В. Н. Титарёву, В. В. Шкуренко, В. А. Зубакину, находятся в ОГОНБ им. А. С. Пушкина, Литературном музее им. Ф. М. Достоевского и библиотеке Омской епархии; ряд благотворителей решили не афишировать свои имена.)
Как говорит уже упомянутый здесь почётный президент Международного общества Достоевского В. Н. Захаров, «эти пометы, видимые и невидимые, в полном смысле превращают Книгу в дневник перерождения старых и рождения новых убеждений».
…Евангелие стало настольной книгой Фёдора Михайловича на протяжении тридцати с лишним лет до дня его смерти: Достоевский не только читал и перечитывал Евангелие, не только вглядывался и вдумывался в смыслы Священного Писания — оно было и инструментом, и языком творчества… Понятно, что нет никакой «заслуги» собственно Омска в том, что именно здесь свершилось «перерождение убеждений» Достоевского, начавшееся на Семёновском плацу в Санкт-Петербурге, но это был именно наш город.
И — вдумайтесь в сказанное великим писателем:
«О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! — восклицал Достоевский, например, в 1874 г. в разговоре с писателем Вс.С. Соловьёвым. — Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью (выделено мной. — Ю.П.), я там себя понял, голубчик…» (Ну и причём здесь хищная птица, принадлежащая к семейству ястребиных и куда-то рвущаяся? Или это как-то связано с эмблемой омской хоккейной команды?)
Именно в Омске Фёдор Михайлович »…Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то, да и то не так ясно. Ах, если бы вас на каторгу!»
Вспомним, чем заканчивается вторая часть «Записок из Мёртвого дома»:
«Кандалы упали. Я поднял их… Мне хотелось подержать их в руке, взглянуть на них в последний раз. Точно я дивился, что они сейчас были на моих ногах. <…> Да, с Богом. Свобода, новая жизнь, воскресение из мёртвых (выделено мной. — Ю.П.)… Экая славная минута…»
Таким образом, логика композиции романа, да и жизни автора (от начала каторги до освобождения) прочерчена: от ада к воскресению. Нельзя не заметить и то, что в первой части помещена глава «Праздник Рождества Христова», а в части второй в главе «Летняя пора» идёт речь о Святой неделе и Пасхе. Таким образом, герой повторяет путь Христа: от рождения, через смерть и ад к воскресению… Этот путь был пройден и самим Достоевским, который выехал из Петербурга накануне Рождества, а вышел из острога весной, накануне Пасхи. Вспомним также о том, что в центре всего сибирского эпистолярия Фёдора Михайловича — незыблемый «Символ веры», сформированный писателем в письме Н. Д. Фонвизиной:
«Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
«Приближаюсь к кризису всей моей жизни…» — пишет Ф. М. Достоевский Н. Д. Фонвизиной. Человек в моменты кризиса либо выздоравливает, либо перестаёт бороться… В самые трудные времена только сам человек определяет для себя символ веры — напутствие Достоевского всему человечеству, каждому из нас, людей, нынешних, завтрашних, на все времена… Верующий — веру ищущий…
В стихотворении Достоевского «На европейские события в 1854 году», адресованном Николаю I, есть строки: «Мы верою из мёртвых воскресали…» Писатель принял каторгу как очистительное страдание, а сегодня мы, нынешние, в большинстве своём, «воскресать» не желаем — из страждущих мирских удовольствий, запамятовавших за повседневностью, что человек без «Символа веры», завещанного каждому из нас (нынешних, завтрашних, на все времена) Достоевским, вряд ли жив даже при самых блестящих медицинских показателях.
Нравственное перерождение гения начиналось в Омске, где, по сути, перед Ф. М. Достоевским, назвавшим себя «дитя века, дитя неверия и сомнений», открылась глубина неизведанной человеком Высоты. Едва ли оную хотя бы в малейшей степени символизирует открытый недавно в Омске «Памятный Знак», и уж точно не «плэй-квесты»…
Всё-таки никогда не следует путать собственную физиономию с величием духовного подвига Фёдора Михайловича…
Ну и напоследок, памятуя о надеждах нашего уважаемого губернатора на благосклонность гостей Омска, предоставим слово одному из них — председателю Совета по критике Союза писателей России, заместителю главного редактора журнала «Подъём» (Воронеж) Вячеславу Лютому:
Вот и Фёдор Михайлович Достоевский столкнулся лицом к лицу с современным российским модернизмом. Не сказать, что памятник пребыванию классика в омском каторжном «учреждении» уж совсем не соприкасается с духовной биографией писателя. Был в узилище? Действительно, был. Хотел на свободу?
Разумеется, хотел. Но где же здесь отблески трудного «евангельского пути» — их нет катастрофически. Что же мы видим? Дверь дырявую, сшитую коваными скобами на архаичных винтах; птицу, которая рвётся на свободу, хотя грубое пернатое, скорее, атакует невесть что, нежели пытается отчаянно вырваться из плена; висячий замок узнаваемого современного образца… И всё это осуществлено в аляповатых очертаниях какого-то странного мультфильма. О том, что каждый желающий может примерить на себя долю Достоевского, засунув свою маленькую голову в огромное окошко тюремной двери, можно бы и не говорить специально: отечественный концептуализм печатает шаг — чтоб он однажды хорошо споткнулся…
Но важно вот что: почему высоким образцам нашей истории, литературы, искусства подбирают чудовищные образные аналоги, не имеющие ничего общего с русской жизнью и трагической судьбой того или иного отечественного гения? Почему к отображению фигур и событий, знаковых для города или памятного места, допускаются топорные пластические опусы, которым место в каких-нибудь других, низовых местах человеческого обитания? Нужно прямо сказать: перед нами попытка девальвации высоких русских смыслов и настойчивое желание отобразить их в формах западного комикса, в котором всякое изображение не имеет глубины, но только — назывное обозначение эмоции без расчёта на сосредоточенное размышление в координатах заданной сложной темы. Раньше я думал, что Сибирь бережно хранит свои здоровые дух и ум. Но после пермской вакханалии в театре и на площади, видно, творческий распад тихо пополз на восток, постепенно разъедая драгоценное сибирское духовное начало. Этого быть не должно — встань, встрепенись, старый Омск, и избудь ядовитый морок из своих пределов! Как я на это надеюсь…
Многие омичи — тоже…
