Юрий Перминов: «Имена, забытые Омском» | | Колумнистика

Город наш становился и колыбелью эволюции таланта, мировоззрения и мироощущения многих писателей… Он был местом их мытарств и учёбы, страданий и счастливых прозрений. И последним пристанищем…

В новой рубрике БК55 «Имена, забытые Омском» её автор, писатель Юрий Перминов, лишь попытается явить «городу и миру» сей факт.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ РУБРИКИ

В своё время Н. М. Ядринцев, родившийся в Омске, вынес ему довольно жёсткий приговор: «Город до того убог, что даже его сторонники надеются только на отдалённое будущее. Нигде я не видел столько людей ожесточённых, как в Омске, и это понятно, ибо горечь его, здесь живя, лучше измеряется».

Получатель сего вердикта — один из инициаторов открытия Сибирского университета в Томске, попечитель Западно-Сибирского учебного округа В. М. Флоринский — заметил, что Ядринцев-де человек «увлекающийся и склонный к оптимизму», а потому «в его характеристике Омска наложены слишком густые тени», тем не менее, после таких слов, следовало бы вполне резонно предполагать, что город наш вообще находился в стороне от литературной жизни на протяжении, как минимум, своих первых полутора столетий: ну какая может быть литература в «убогом городе», населённом «ожесточёнными людьми»?

Впрочем, Николая Михайловича понять не трудно, зная о том, как отнеслась омская общественность к его горячей поддержке идеи образования Сибирского университета… Действительно, что это за будущий университетский город, в котором «открыто грабят на улицах среди белого дня… где цех мастеровых сосредотачивается только в руках арестантов, где нет самых элементарных условий для городской культурной жизни» (Из письма Н. М. Ядринцева В. М. Флоринскому от 1 августа 1876 г. (ст. ст.))?

…А Ядринцев и далее продолжал осаждать Флоринского скорбными письмами из Омска о «неудовлетворительной нравственной атмосфере» города… Можно подумать, в Томске никогда не грабили, и здесь никто отродясь не видел арестантов, но не там, а у нас «не поняли» Николая Михайловича, подвергнув его публичной обструкции.

Впрочем, своей, «доморощенной», литературы, действительно, до поры до времени у нас не существовало, но Омск был и местом «ссыльнокаторжных» страданий писателей, и «усыновлял» их, давал им приют и вдохновение, а каторга, при всех её ужасах, подчас благотворно сказывалась на дальнейшем творчестве писателей (во всяком случае, одна такая история должна быть известна всем…) А «усыновлял», кстати, тот самый, по слову Г. Н. Потанина, «Омск — с его нищими детьми в солдатских тятькиных шинелях с болтающимися рукавами, с военными вестовыми на крыльцах в июньские полдни, с магазинами, наполненными лентами, эполетами и другой мишурой, город с его барабанным боем и парадами, по поводу которого ещё Паллас сказал, что Марс не покровительствует музам»…

Кстати, сходная сюжетообразующая идея была ключевой и в духовной литературе. К примеру, вот что написал об Омске, посетив его по дороге в Иркутскую епархию, епископ (с 1840 г. — архиепископ) Нил: «Это второй Иерихон; вокруг него не видно ни дерева, ни травы, а только тернии и волчцы прозябают…»

Какая уж там belles lettres — в те времена… Но спустя годы — столетия! — когда, памятуя о том, что «здесь крепостной перегибался ров», видишь, как «теперь река зализывает кручи», можно ли назвать Омск литературным городом? Омское Прииртышье — литературным местом России?

Увы, пожалуй, в каждом городе российском, и Омск здесь — более чем не исключение, бытует мнение, что именно здесь находится «литературная столица всея Руси», а «люди там какие-то аркадские пастушки, все чиновники — гениальные администраторы, и даже исторические лица… представляются испанскими гидальго Все эти господа, с своими медовыми писаньями… не столько мыслят, сколько фантазируют». Далее, правда, по другому поводу, но в том же смысле, Н. М. Ядринцев замечает, что «это воззрение осталось не без приверженцев… оно даже сохранило их представителей до настоящего времени».

Сохранило, но постараемся быть всё-таки объективными: да, омские литературоведы время от времени потчуют читающий народ работами о Достоевском, Мартынове, Антоне Сорокине, но львиную часть довольно скупого антологического пространства занимают у нас наши современники, а ушедшим посвящены более чем скромные публикации. И не только антологического, а издательского вообще: «повезло» тому же Достоевскому, Вяткину… Относительно — Антону Сорокину, Павлу Васильеву, Тимофею Белозёрову; Кутилова регулярно издают (примерно, один раз в десятилетие). И если имена предшественников наших попадают совокупно в какое-либо издание (одно только и вспоминается: трёхтомники «Сегодня и вчера», «Годовые кольца»), то при этом становятся лишь более очевидными «пробелы», что не даёт, по большому счёту, самой возможности, не лукавя, ответить на вопрос:

А литературный ли город — Омск, если десятки имён поэтов, прозаиков, литературоведов, литературных критиков, драматургов, сценаристов вычеркнуты беспамятством из его истории: их имена не включены даже в «датские» списки омских библиотек, их на встретишь на сайте министерства культуры Омской области…

Город наш становился и колыбелью эволюции таланта, мировоззрения и мироощущения многих писателей… Он был местом их мытарств и учёбы, страданий и счастливых прозрений. Последним пристанищем… И в рубрике «Имена, забытые Омском» её автор лишь попытается явить «городу и миру» сей факт.

Истинный исток литературы и культуры: главное — видеть, слышать и уметь просто сказать о главном. С этим утверждением можно не соглашаться, спорить, но… «В начале было Слово», и «Слово стало плотию» — вот это и есть пределы литературы. Между тем возможности понимания — «имеющий ухо да слышит» (Откр. 2:7, 11, 17, 29; 3:6, 13, 22) — ограничены нашей непросвещённостью. Нашей леностью и отсутствием интереса к своей истории, а потому и к самим себе.

Не случайно Александр Сергеевич Пушкин лёгким штрихом очертил одну из особенностей русского характера — «мы ленивы и нелюбопытны»: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» Впрочем, зря мы тут — о русском характере. Всё-таки никакого упоминания об оном в данном отрывке из «Путешествия в Арзрум» нет, и кого вообще имел в виду Александр Сергеевич? Кто такие — эти «мы»?..

Ни одна глава в рубрике «Имена, забытые Омском» не заканчивается. Впереди остаётся ещё довольно простора и поводов для толкования творчества и для характеристик личностей писателей, о которых в нашем городе не вспоминают даже по юбилеям, тогда как читающая Россия их, в большинстве своём, не забывает. Не забывают многие города и веси, с коими связаны их судьбы.

А между тем, современным омским писателям, пусть многие об этом и не догадываются, необходим даже тот воздух, коим дышали их предшественники. То есть понимание, что без них нынешние «инженеры человеческих душ» — только водица, заполнившая давние следы путников на дорогах омских открытий и прозрений…

Водица высохнет — останутся ли следы?

Ладно, писатели разберутся в себе сами — что им нужно более. Но если, благодаря новой рубрике сайта «БК55», не претендующей, впрочем, на некие глобальные открытия, состоится возвращение в «памятный календарь» Омска забытых имён, то и город и его жители смогут извлечь хотя бы косвенную пользу, например, как материал красок, выбранных для верного литературного колорита того или иного времени, и собственную жизнь аз грешному можно будет назвать, в каком-то смысле, не пустяшной. И от одной этой мысли даже вялый январский воздух города, ничуть не напоминающий тот, прежний — цельный, как молоко из-под Глаши, — коровы, принадлежащей всему нашему двухэтажному бараку на окраине Омска, где я родился, гуляет по сердцу валидолом…

И вот ещё что… Нельзя составить полного представления о рельефе местности, если остановить свой взгляд только на вершинах и так и не посмотреть на склоны и долины. Добавлю также, что стрелки нашего литературно-исторического хронометра будут двигаться не строгой очерёдности дат и времён: история литературы тем и интересна, что в ней нет никакой истории — смены, последовательности, не правда ли? Литературные силы в ней не действуют, т. е. не действуют изнутри её, из литературы, — оттуда ничто не творит истории литературы. Вся эта «история» создаётся извне, поскольку писателей, в первую очередь, «открывают» читатели…

А с первым «забытым именем» затягивать не будем…

1. «Хороший знакомый Пушкина похоронен в ограде Пророко-Ильинской церкви, там, где сейчас памятник Ленину стоит»

Коншин остался в Омске на веки вечные: более 160 лет минуло со дня его смерти — срок немалый, но неужели недостаточный для жителей города, чтобы достойным образом воздать должное внимание личности и творчеству писателя, историка, педагога, общением с которым дорожили Пушкин, Дельвиг, Баратынский?

Омску сам Пушкин — «свояк», если верить семейной легенде Анненских о том, что мать Иннокентия Фёдоровича Наталия Петровна происходила из рода Ганнибалов.

В то же время с нашим городом Александр Сергеевич «связан» и через имя другого поэта, а также исторического беллетриста — Николая Коншина. В свою очередь, и Анненский и Коншин имеют прямое отношению к Царскому Селу. В Омске же первый — родился, второй — окончил свой земной путь, и его душа отправилась навстречу к своему Отцу. Так что ни сейчас, ни потом рассуждений на тему «кто более матери-истории ценен» не будет…

Николаю Михайловичу Коншину принадлежит скромное, но достойное место среди поэтов пушкинской плеяды. Такое же место отведено ему и в кругу тех, с кем был знаком и к кому с симпатией относился Александр Пушкин. Николай Михайлович, стало быть, один из тех любителей отечественной словесности, в обществе которых рос и креп гений «солнца русской поэзии»; уже одного этого было бы достаточно, чтобы проявить интерес к личности Коншина и к его творчеству, в котором эта личность отражается…

Родился Н. М. Коншин 10 (21) декабря 1793 г. в Вологде в дворянской семье. 10-летним родители отправили Николая в Воронежскую гимназию, а спустя ещё два года — в Санкт-Петербург для определения в кадетский корпус. Но… за неимением документов, доказывающих дворянское происхождение, Коншина зачислили в роту для разночинцев…

Обидно — не то слово: ему-то, сколько он себя помнил, рассказывали, что их фамилия принадлежат к дворянскому роду, глава которого Гавриил Коншин, состоя в чине полковника и лейб-гвардии капитана, подписал вместе с другими смертный приговор царевичу Алексею, сыну Петра Великого… А предки матери Николая, урождённой Изъединовой, якобы произошли от татарского мурзы, «изъеденного змеёй». Что там на самом деле произошло, было сокрыто во тьме веков, а змея, однако, никуда не делась — Николай сам видел её на гербе, который его мать, так рано ушедшая из жизни, держала дома на видном месте.

Так что своё обучение в роте разночинцев он считал «унизительным» и позднее не очень охотно говорил о нём; вот почему и в формуляре, и во всех словарях он и показан ошибочно «воспитания домашнего».

В 1811 г. Коншин получает чин подпрапорщика и выпускается в армию (в полевую артиллерию), несмотря на блестяще выдержанный экзамен, дававший ему право на службу в гвардии. В 1814 г. он участвует в походе к Варшаве и к Кракову; в Шклове он знакомится с учителем французского языка А. Старынкевичем, по-видимому, стимулировавшим его интерес к литературе. Коншин следит за современной поэзией, усиленно читает Жуковского; в остальном ведёт обычную жизнь армейского офицера, деля своё время между товарищескими кутежами, походами и любовными увлечениями. В 1819 г. он вступает в Нейшлотский полк в Финляндии, где служит в чине штабс-капитана (с 1821 г. — капитана). Здесь зимой 1820 г. начинается его знакомство и затем дружба с Е. А. Баратынским, переведённым сюда унтер-офицером; здесь он находит интеллектуальную среду, «уголок европейской образованности и поэзии», с налётом и политического вольномыслия.

Первый известный нам поэтический опыт Коншина — его послание к Баратынскому (1820). В последующие годы жанр дружеского послания, отмеченный сильным влиянием Баратынского, утверждается в поэзии Коншина; от Баратынского же идёт и «финляндская тема», с характерной ориентацией на скандинавскую мифологию; тема эта сохраняется в стихах Коншина до конца 1820-х гг. Через Баратынского Коншин устанавливает связь с Вольным обществом любителей российской словесности, куда он и был принят в 1821 г.; в 1821–1822 гг., будучи в Петербурге, он сближается (также через посредство Баратынского) и с кругом Дельвига; с последним он общается во время своих последующих наездов в Петербург и при посещении в 1822 г. Дельвигом, В. Эртелем и Н. И. Павлищевым Роченсальма. Петербургскому кружку посвящён ряд стихотворений Коншина («К нашим», 1821; «Поход», 1822; «Ропот», 1822, и др.). В середине 1820-х гг. Николай Михайлович активно печатается в журналах и альманахах («Полярная звезда», «Мнемозина», «Невский альманах», «Новости литературы» и др.).

В 1823 г. Коншин вместе с Баратынским сочиняет сатирические куплеты, задевающие власть и общество; в результате возникшего конфликта он выходит в отставку и уезжает из Финляндии. В начале 1824 г. Коншин определяется чиновником особых поручений в Костромскую казённую палату, где сближается с местными литераторами. Пребывание на родине оказалось для Николая Михайловича творчески плодотворным — им была написана поэма «Владетель волшебного хрусталика» и самое популярное его стихотворение «Песня». Напечатанное в «Невском альманахе» в 1826 г. и положенное на музыку Александром Гурилёвым, оно стало известной студенческой песней.

В течение 1825–1827 гг. Николай Михайлович служил в департаменте податей и разных сборов и в Тверской казённой палате и, наконец, в 1829 г., после двухлетней отставки, был назначен правителем канцелярии главноуправляющего Царским Селом и Дворцовым правлением. Именно там летом 1831 г. Николай Михайлович сблизился с Пушкиным (познакомились они в Петербурге ещё в 1827 г.), который в те дни жил с молодой женой на даче и высоко оценил обязательность и деликатность Коншина, снабжавшего Александра Сергеевича газетами и журналами, помогавшего устроить быт великого поэта.

В Царском Селе Коншин совместно с бароном Е. Ф. Розеном осуществил своё первое крупное литературное предприятие, издав одноимённый альманах. В нём — 47 пьес, из которых только 6 прозаических. В числе 42 стихотворений 10 принадлежат одному из редакторов, барону Розену, и 4 другому — Коншину… Дельвиг дал только одно стихотворение («Песня»). Из других известных поэтов Ф. Глинка дал 4 стихотворения и отрывок из истории войны 1812 г. Деларю дал 4 стихотворения, О. Сомов — две повести. Каждый из редакторов дал по одной повести: Коншин — «Остров на Садовом озере (предание)», барон Розен — «Розалию». Но, бесспорно, главную ценность «Царского Села» составили три стихотворения Александра Сергеевича Пушкина, одно из которых — «Зимнее утро», — наверное, знает (должен знать) каждый русский человек (другие — «Из Гафиза» и «При посылке бронзового сфинкса»).

Альманах в целом был принят критиками благосклонно, он был даже назван «прекрасным подарком любителям русской словесности», а имена редакторов, дескать, давно уже известны «с выгодной стороны» («Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1830 г.»). Правда, нашлись и такие «зоилы», что разбранили чуть ли не все публикации альманаха, в том числе и «Зимнее утро» Пушкина, названное критиком Н. И. Надеждиным (1804–1856) в «Вестнике Европы» (1830. № 3. С. 243) «ридикюльным». Впрочем, сей доктор этико-филологических наук, читавший в Московском университете курс «Теория изящных искусств» и преподававший историю российской словесности в Московской театральной школе, громил и «Полтаву», и «Евгения Онегина», пока сам за публикацию в собственном журнале «Телескоп» чаадаевских «Философских писем» не был сослан в Усть-Сысольск (по нынешнему — Сыктывкар)…

…Шли годы, но после уничижительной критики романа «Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 г.» 24-летним Белинским Коншин не опубликовал ни строки — до трагического для всей русской литературы 1837 г. При этом дружеских отношений с другими литераторами Николай Михайлович не прерывал…

В конце 1836 г., узнав, что один из зачинателей русского исторического романа И. И. Лажечников уходит с постов директора училищ Тверской губернии и Тверской губернской классической гимназии, Николай Коншин решил добиваться его места. Назначение зависело от министра народного просвещения, графа С. С. Уварова, и Коншин обратился за протекцией к Пушкину, послав ему письмо с просьбой похлопотать за него.

Конец письма Н. М. Коншина к А. С. Пушкину, 7 февраля 1834 г

Что заставило Николая Михайловича покинуть свою видную службу в Царском Селе и искать места в провинции по чуждой ему до тех пор педагогике? По всей видимости, недостаток средств и увеличение семейства. А к кому в подобных случаях обращаются за помощью? Наверное, не к шапочным знакомцам, а к тем, на чьё участие небезосновательно рассчитываешь — если не к родным, то совершенно определённо — к друзьям-товарищам…

Ответное письмо датировано 22 декабря 1836 г.; Пушкин, всего за месяц до роковой дуэли, в энергичной манере извещает Коншина:

»…Письмо Ваше очень обрадовало меня, любезный и почтенный Николай Михайлович, как знак, что Вы не забыли ещё меня. Докладную записку сегодня же пущу в дело. Жуковского увижу и сдам ему Вас с рук на руки. С Уваровым — увы! — я не в таких дружеских сношениях; но Жуковский, надеюсь, всё уладит. Заняв место Лажечникова, не займётесь ли Вы, по примеру Вашего предшественника, и романами? а куда бы хорошо! Всё-таки Вы меня забыли, хоть наконец и вспомнили. И я позволяю себе дружески Вам за то попенять. Но будете ли вы в Петербурге? В таком случае, надеюсь, что я вас увижу…» (Сочинения и письма А. С. Пушкина: В 8 т. СПб.: Книгоиздательское товарищество «Просвещение», 1903. Т. 8. С. 407).

Да, они свиделись… Коншин, видимо, не знал тогдашних обстоятельств жизни Пушкина и по своему делу заехал к нему утром 27 января, в самый день дуэли…

Л. Н. Трефолев, автор ставших народными песнями стихотворений «Дубинушка» «Песня о камаринском мужике», «Когда я на почте служил ямщиком», цитирует (со слов инспектора ярославских училищ И.И. Рагозникова) воспоминания Николая Михайловича о той встрече:

«Вот приезжаю к нему [Пушкину] 27 января, утром часов в десять, и нахожу в передней два ящика с пистолетами; при них вижу посланного из магазина. Думаю: это дело обыкновенное для Пушкина — он охотник стрелять в цель… Говорю камердинеру: «дома барин?» — Тот суетится и скороговоркой смутно отвечает: «дома, пожалуйте в кабинет!» Иду туда. Нахожу Пушкина ещё в утреннем домашнем костюме и как-то страшно-расстроенного и взволнованного. Говорю ему о своём деле, а он в это время беспрерывно перебегает от дивана к двери, почти смежной с передней комнатой. Ну, вижу, у него какая-то особенная забота, и поднимаюсь уже уйти, но он удерживает меня и говорит с видимым волнением, отрывисто: «Хорошо, хорошо, Николай Михайлович… Рад тебе пособить… Сейчас, сейчас еду…» Но вдруг, как бы вспомнив что-то, прибавляет: «Ах, братец! теперь нельзя… Да постой! Он (министр Уваров), кажется, знает тебя». Видя его тревожное состояние, говорю ему: «Ну, Александр Сергеевич, не вовремя я к тебе, лучше побываю на днях». — «Ничего, любезный мой… Кто там знает, что будет после… Сегодня я его не увижу… Так лучше напишу…»

А. С. Пушкин. Сожженное письмо. Бакулевский А. С., 1987. Ксилография

И Пушкин торопливо взял из пресс-папье бумагу и начал писать записку к С. С. Уварову на французском. Я замечаю, что за начальным словом: «Monsieur», выведенным дрожащею рукою, следуют ещё две фразы, которые зачёркиваются. Вдруг он встаёт и говорит мне:

«Не дивись, что я киплю душой… Знаешь мою горячность… До сих пор не умею владеть собой… Экое дело — не пишется!.. Да лучше увижусь… Скажу, скажу ему»… Я поторопился взять шляпу, и Пушкин, при прощаньи, как будто со слезами на глазах, поцеловал меня. Каково же было моё изумление, когда через день узнал, что для Пушкина настали уже последние минуты жизни!» (Крылов. — Пушкин. — Коншин. Сообщ. Л. Н. Трефолева от 1871 г. // Русская старина. СПб.: Типография В. С. Балашева, 1887. Т. 55. Кн. VIII. С. 464–465).

Все приведённые здесь факты «установлены незыблемо»: и встреча Коншина с Пушкиным 27 января 1837 г., и готовность Александра Сергеевича помочь приятелю…

Николай Михайлович был честнейшим человеком, память Пушкина чтил высоко, называя его поэзию «благоуханной», и последнее с ним свидание, происходившее при таких трагических обстоятельствах, должен был помнить со всеми деталями… Но дело в том, что Пушкин ещё в декабре передал докладную записку Жуковскому для вручения министру, причём Василий Андреевич, очевидно, присоединил к ней и своё ходатайство… Вероятно, Коншин посетил (последним!) Александра Сергеевича для того, чтобы поблагодарить за «удачно направленные хлопоты»: сознательного искажения события, конечно же, ни с чьей стороны не было — здесь действовал закон «бессознательного творчества», в силу которого мелкие и не характерные детали исчезают, а крупные сближаются по времени и месту. Скорее всего, И. И. Рагозников, знавший, что Николай Михайлович получил своё место благодаря хлопотам Пушкина незадолго до его смерти, так понял Коншина, или, что вернее, так припомнил рассказ товарища великого поэта.

В любом случае именно в то роковое утро Пушкин изъявил полную готовность помочь собрату.

В 1837 г. Н. М. Коншин был определён директором училищ Тверской губернии, именно там он и увлёкся исторической наукой. В 1848 г. ему удалось найти в Новгороде рукописный сборник, в котором оказался древний список «Домостроя» с неизвестной до тех пор последней главой: «Послание и наказание от отца к сыну». (По этому-то, главным образом, списку и был в 1849 г. во «Временнике» напечатан «Домострой», как раз под редакцией Н. М. Коншина.) Вышедшие в свет в 1840-х гг. «Акты исторические» дали Коншину материал для исследований: в Российской национальной библиотеке хранятся многочисленные его рукописи и между ними несколько статей, обработанных на основании первоисточников: «Боярин М. В. Шеин», «Нечто о царе Борисе Годунове», «Еретики ХVII в.», «О князе Иване Хворостинине», «О чудной белозерской грамоте», «Следственное дело об убиении царевича Димитрия» (автор на основании тщательной разработки материалов приходит к выводу о невиновности Годунова в убиении царевича, т. е. к тому же заключению, к которому склоняется современная историография).

Немалый интерес представляет мемуарное повествование Н. М. Коншина о событиях Отечественной войны 1812 г.

Шесть лет — с 1850-го по 1856 г. — под его началом находились училища Ярославской губернии и одновременно все эти годы Н. М. Коншин был директором тамошнего Демидовского лицея. Увы, лицейские профессора и наставники, считающие себя более образованными, чем Николай Михайлович, людьми, стали обвинять его в злоупотреблениях, и, хотя обвинения не подтвердились (за директором было установлено секретное наблюдение!), Коншин написал прошение об отставке…

Николаю Михайловичу шёл уже 67-й год, здоровье подводило, и нелёгкая, долгая дорога могла подорвать его окончательно. Тем не менее 8 мая 1859 г. отставной действительный статский советник Н. М. Коншин подаёт прошение министру народного просвещения Г. П. Ковалевскому об определении его вновь на службу…

18 мая 1859 г. Н. М. Коншин, проживающий в Санкт-Петербурге, Высочайшим приказом назначается главным инспектором училищ Западной Сибири и «немедленно получает двойные прогоны на 10 лошадей и половину жалования»…

Не по принуждению ехал в Омск, не в ссылку «задушевный друг Баратынского, близкий приятель Дельвига и хороший знакомый Пушкина, имевший печальное счастье видеть великого поэта за несколько часов до дуэли»: новая должность стала для него если и не повышением по службе, которую он, казалось бы, оставил навсегда ещё два года назад, то, во всяком случае, своего рода моральной реабилитацией…

Современники не всегда были справедливы к творчеству Николая Михайловича, а следующие поколения критиков всего лишь повторяли выводы своих предшественников. Но заметим, что творчество Коншина довольно высоко оценивал П. А. Плетнёв, который был «правой рукой» Пушкина в журнале «Современник», а после гибели поэта продолжил издание, по определению И. С. Тургенева, «унаследовав» журнал от гения. Наверное, мнению такого человека можно довериться. Стихи Коншина просты, легки и мелодичны, и пусть он был, если верить Белинскому, не так силён в прозе, но именно ему первому пришла идея перерабатывать несомненные исторические документы в небольшие культурно-исторические очерки — идея, которую русские писатели начнут «эксплуатировать» лет через двадцать после его смерти.

…Немалый интерес представляет и последний абзац заметки Трефолева о Коншине: «Говорят, что после него осталась в Омске, где он скончался, очень любопытная переписка со многими писателями. Правда ли? А если правда, то надо желать, чтобы эти документы явились поскорее из-под спуда. Может быть, между ними найдутся драгоценные строчки Пушкина, портрет которого, сколько могу припомнить — очень хорошей работы, всегда занимал видное место в кабинете Коншина, уважавшего память поэта, но зато не очень любившего Белинского».

Наверное, было за что… А вот переписка так и не «явилась из-под спуда», если она вообще была — Коншин мог оставить её и в Петербурге. Но, по другим сведениям, с портретом Пушкина Николай Михайлович никогда не расставался…

Скончался Н. М. Коншин 31 октября (12 ноября) 1859 г. в Омске. Отпевали его в Ильинском храме. На панихиде, отдавая долг почившему, присутствовал сам генерал-губернатор Западной Сибири Г. Х. Гасфорт. Прах умершего, по изысканиям учёного-краеведа А. Ф. Палашенкова, был захоронен в ограде Пророко-Ильинской церкви — там, где сейчас памятник Ленину стоит…

Ильинская церковь. А. С. Макаров, 1990. Бумага, смешанная техника