Сидели мы однажды в бане, на верхнем полке, и разговаривали. Я и Патологоанатом. Как сейчас помню, жара такая, что уши сворачиваются в трубочки, но слушаю собеседника, боясь пропустить хоть одно слово. Он образован и эрудирован, словно заместитель Бога по научно-исследовательской работе с человеком. Знает всё и даже больше. Вначале-то, как это бывает у простых смертных при неформальных встречах с врачами, хотелось спросить что-нибудь про своё, наболевшее. Например, почему при беге на длинную дистанцию давит за грудиной или почему во время теннисной игры болит локтевой сустав? Из опасения, что бесплатную консультацию доктор ограничит шуткой «вскрытие покажет!», спрашивал не о себе. Накануне беседы читал стихи и прозу Александра Блока и думал о его трагической судьбе. Оказалось, «инженер человеческих тел» разбирается и в этой теме. Он рассказывал мне о подостром бактериальном эндокардите Блока, о поражении клапанов сердца, об эмболии (закупорке) сосудов головного мозга, как будто лично вскрывал великого Покойника. И ещё - о какой-то инфекции миндалин и зубов, о лихорадочном ознобе при высокой температуре и отсутствии антибиотиков. В общем, от подробностей меня самого мороз пробирал до костей.
Каждый год в марте, то есть в том месяце, когда заболел и окончательно слёг Александр Блок, я собираюсь писать эссе о последних днях его короткой жизни. И всякий раз возникают поводы, увлекающие в сторону от событий, которые произошли в 1921 году. Вот и сейчас обыватель взбудоражен и упивается анатомическими подробностями кончины Бориса Березовского. Новостей про ванну, полоний, письмо президенту и покаяние БАБа так много, что хочется воскликнуть: «Да ну его к патологоанатому, к дьяволу и Богу!». Пусть они разберутся в симптомах, в причинах и определят беглому олигарху место в загробном мире и в Истории. По делам - ад или рай. Признаюсь, для меня злободневная смерть этого «гения капитала и политики» сейчас менее важна, чем стародавние болезнь и смерть гениального поэта. Потому и пишу о Блоке. Как говорится, сегодня или никогда.
В предисловии к поэме «Возмездие» есть блоковское откровение об уходе великих людей и о том, что умирает вместе с ними. В 1910-м году «с Комиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем - громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий - вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность - мудрая человечность...». Что умерло с Александром Блоком? Пожалуй, душа просвещённой Руси, изумительная чистоплотность и лирическая песня о Женщине. Потеря трагическая и невосполнимая во веки вечные. После него уже никто так трепетно и нежно, так яростно и страстно не рвал душевные струны зазубринами своих стихов. Впрочем, в тот год сам Блок перестал дышать «духами и туманами», слышать поступь двенадцати апостолов с Христом во главе и беспокоился больше о своём теле, измученном хворью и голодом. В марте 21-го он спрашивал свою душу, присевшую на край могилы: «Душа моя, где же твоё тело? Тело моё все ещё бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже её потеряв…». Это цитата из рассказа «Ни сны, ни явь», который я читал раз десять и ещё, наверное, не раз прочту. Какая всё-таки страшная участь постигла поэта - на последнем глотке жизни искать себя, находить и доживать срок с ощущением неотвратимо подступающей, смертельной Пустоты! Да только ли один Блок попал в беду? По словам Максима Горького, «особенно трагично положение представителей науки, людей неискушенных в практической борьбе за свою жизнь. Смертность среди них, вызываемая истощением, - громадна...». Понятно. Сначала Первая мировая, потом Гражданская война. С ними - разруха и голодомор. Всем поровну. Но у интеллигенции возможностей выжить всегда меньше, чем у революционных масс. Трагическая участь русского интеллигента, попавшего в жернова Истории, - быть раздавленным и размолотым, как зерно пшеничное...
Летом 21-го развернулась самая настоящая борьба за жизнь Блока. Она, эта жизнь, тогда зависела от незамедлительной выдачи семейного пайка «в размере двух полных пайков» и возможности выехать на лечение за границу. Врачи Троицкий, Гиза и Пекелис отправили в Совнарком медицинское заключение, в котором сообщали об обострении эндокардита, неврастении и необходимости лечения в хорошей клинике. Горький написал наркому Анатолию Луначарскому о цинге, о припадках астмы и возможной психической болезни Блока. Казалось бы, в чём проблема? Если срочно надо, то пусть едет себе на здоровье да лечится. Как бы не так! Препятствием стали революционная целесообразность и воинствующий бюрократизм Системы. Дело в том, что уехавшие из страны Бальмонт, Куприн, Бунин и другие резко выступали против большевиков. Те, соответственно, «не считали пребывание за границей того или иного литератора более желательным, чем в Советской России». В случае с Блоком промедление оказалось смерти подобно. Причём смерти самого Блока, которого Луначарский характеризовал так: «Поэт молодой, возбуждающий огромные надежды, и вместе с Брюсовым и Горьким главное украшение всей нашей литературы…».
Накануне заседания Политбюро ЦК РКП(б) Владимир Ленин попросил чекиста Вячеслава Менжинского дать свою оценку поэту и возможным последствиям его отъезда. Тот написал в ответ Ильичу: «Блок натура поэтическая; произведёт на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории». Что ж, быть по сему. Члены политбюро товарищи Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Молотов и член ЦК Бухарин на первом заседании «заблокировали» заграничный отпуск Блока и поручили Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения поэта. Узнав об этом, Луначарский срочно направляет письмо в ЦК партии: «Могу Вам заранее сказать результат, который получится вследствие Вашего решения. Высоко даровитый Блок умрёт недели через две, а Фёдор Кузьмич Сологуб напишет по этому поводу отчаянную, полную брани и проклятий статью, против которой мы будем беззащитны, т. к. основание этой статьи, т. е. тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению». Оценив политические последствия, Политбюро ЦК РКП(б) «пересмотрело вопрос о поездке за границу А. А. Блока». Кроме того, поручило немедленно исполнить постановление Комиссии по снабжению рабочих о предоставлении поэту «семейного академического пайка в размере двух полных пайков». Колёса молодой бюрократии так медленно проворачивались, что Александр Блок не успел насладиться советскими пайками и финским лечением. Он жёг черновики, блокноты, поэму «Двенадцать» и умирал. Доктор Пекелис, лечивший поэта в его предсмертные дни, оставил такую запись: «…меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приёма лекарств, терял аппетит, худел, заметней таял и угасал, и при всё нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался...».
Что ж, мартовский долг перед собой я выполнил. Дело теперь за вами - читайте стихи Блока и помните великого поэта!
«Ваш Ореол» № 13 (741) от 27 марта 2013 г.
