Вместо предисловия

Эта рукопись никогда не будет опубликована. Ей суждено стать достоянием единственной библиотеки в мире – моей. И ее не постигнет судьба той, которой имя «Путь к себе»... Тьфу, терпеть не могу это название. Путь к себе – это бег на месте и кроме общепримиряющего эффекта, о котором говорил поэт, это лишь потоотделение и сокращение суставов, конечный смысл которых – ничто.

Я же всегда бежал от себя. Но ОНИ – окружавшие меня, которых я обозначаю тремя большими буквами в силу их бесконечной малости, ОНИ говорили мне: «Разве пойдут люди за тем, кто бежит от себя?» И тогда я сдался. Я мог бы рассказать им о своем предтече Форресте Гампе, за которым бежали сотни самых настоящих людей, но ОНИ, эти ироды, тут же затребовали бы его голову.

Эта рукопись никогда не будет опубликована, слишком мало воды утекло еще с тех времен. Прежде чем передать ее в печать, должен состояться всемирный потоп...

Из главы О канале «Иртыш-Караганда»

Говоря откровенно, я стал тем, кем являюсь сейчас, благодаря двум каналам: «Иртыш-Караганда» и ГТРК «Омск». И если первый закалял мою сталь изнутри, то второй осыпал меня бронзой снаружи.

Здесь, в казахских степях, я понял, что одной каленой стали в человеческом духе недостаточно. Необходим еще бронзовый налет, дабы быть примером для тех, чьи лица обожжены суровым восточным солнцем.

Правитель, который владел этими землями тысячелетием раньше, говорил: «нужно заставить их гордиться, и когда гордость превратит их в глупцов, мы возьмем этих людей голыми руками». И тогда мне пришлось сделать себя предметом их гордости, чтобы хоть как-то управлять ими.

20 долгих лет я отдал степям и каналам. И когда я смотрел на воду, на этот живой поток, пущенный моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думал: «Кто я в этом потоке?».

«Волна! – однажды пришел ответ. – новая волна!». Отныне мой путь лежал на север.

В центре сибирских земель, среди бледных лиц я намеревался начать новую жизнь, но вскоре осознал, что на этой замороженной территории потребность в солнце нисколько не меньше. И тогда я сдался. Не ради себя – ради них.

Они стали творить из меня памятник. Но видел ли я себя таковым? Едва ли. Ибо возомнивший себя памятником да пусть не удивится, когда на него станут гадить птицы.

Из главы о войнах с омскими мэрами

Один француз как-то рассказал историю о королевстве, где родились два правителя-близнеца. Чтобы спасти государство от распада, старший получил корону, а младший – маску. Мне тоже достался противник с маской на лице, и я шесть лет потратил на то, чтобы сорвать ее с его глаз.

«Стой, – сказал я тогда Рощупкину, – я или ты! Из нас же двоих я – сильнейший».

По сути, эта была единственная моя настоящая война с омским мэром, от воспоминаний о которой у меня до сих пор становятся влажными ладони.

Со Шрейдером я уже не воевал. Ах, Витя, мой бедный, бедный Витя. Он, кажется, так и не понял, что я боролся не с ним, а с его народом. Я надеялся, что их вырвет от собственной скверны, но никто даже не поперхнулся.

Какой-то бесчестный человек сказал, что я просто не люблю немцев. Я едва не задыхаюсь от досады. Если измерить, сколько крови я выпил у Шрейдера, меня самого уже можно наполовину считать немцем.

Из главы о Владимире Путине

Меня никак нельзя отнести к единороссам, хотя к первому из них я полон самых добрых чувств. Я считаю Владимира Путина одним из самых крутых руководителей России хотя бы потому, что ему единственному в истории удалось сдать пост главы государства в аренду на 4 года и получить в обмен на это еще 12 лет президентства. 300 процентов маржи! Предприниматели меня поймут.

Из главы о Дмитрии Анатольевиче

Мы сидели на террасе в резиденции Завидово. Три простых губернатора: я, Юра Лужков и Дмитрий Анатольевич. Последний, если говорить по совести, те четыре роковых года работал именно губернатором… Правда, области размером в Россию… Губернатором, которого не переназначили на второй срок…

Дмитрий Анатольевич (мы с Юрой всегда называли его по имени-отчеству хотя бы потому, что он был младше на 30 лет) угощал нас капучино… Тьфу, терпеть не могу этот напиток. Но я пил его, чтобы Дмитрий Анатольевич думал, что я тоже прогрессивный. Он не понимал, что быть прогрессивным в России – это значит идти против своего народа.

Мне же всегда больше нравилось слово «пилотный». Я до сих пор скован его внутренним очарованием. О, пилотный!

Пилот первым несется в бой. Прогрессивный лучше отсидится в окопе.

Так и я бросался в штыковую атаку, может быть, поэтому мне так часто стреляли в спину.

Мы сидели и спорили о выборности губернаторов. Юра горячился. Видимо, он выпил слишком много капучино. А может, оттого, что когда-то и сам рассчитывал на пост главы государства.

Теперь ему чудилось, что страна готова к выборам губернаторов, и на это я сказал ему: «Россия не готова даже к выборам своего президента». Дмитрий Анатольевич грустными глазами посмотрел на меня, едва заметно кивнул и сказал Юре: «Кто о тебе вспомнит через три дня после отставки?» – «Москва! – вскипел Юра, – она костьми ляжет за меня… Вся огромная, разъяренная моя Москва потянется к площади…» – «Не потянется… Не резиновая», – загрустил Дмитрий Анатольевич.

На столе остывал капучино.

Когда Юру сняли, на третий день поздно вечером мне позвонил томский губернатор Виктор Кресс и нервно засмеялся: «Ну, что, Леня, репка? Двое нас осталось. Мы теперь всегда будем вместе. Помянут меня, сейчас же помянут и тебя!»

Я посоветовал ему поменьше на ночь читать Булгакова.

Из главы о Евгении Вдовине

Мы долго спорили с ним в тот день. Он молчал, потом взрывался, потом снова молчал, потом замолчал и я. Мы просидели в тишине минут сорок. Время словно нависло над нами всей своей тяжестью.

На столе уже лежала бумага с приказом. Он все время косился на нее во время разговора и, наконец, ткнул пальцем: «Это она?» «Ты знаешь», – был ответ.

Я внимательно посмотрел на него, на человека, которого видел каждый день, и мне показалось, он почти не изменился за эти пять лет. Я поймал себя на мысли, что, когда увижу его в следующий раз, возможно, он уже постареет и осунется. Мне стало не по себе.

Женя встал и медленно поковылял к выходу. Отворяя дверь, он внезапно обернулся и просиявший сказал: «Спасибо… Сам бы я не смог».

Из главы об Андрее Бесштанько

Андрей с самого начала показался мне необычным парнем. В его взгляде было что-то от Павки Корчагина, еле уловимое. Его глаза не бегали, даже когда я пристально всматривался в них, они съеживались и пульсировали, но не бегали. Живое воплощение военного лозунга «ни шагу назад».

Я бросил его в воду, как было заведено у древних спартанцев, дабы посмотреть, сможет ли он выплыть, но парень стал так отчаянно барахтаться, что утопил нескольких плывущих рядом.

Когда я думаю, кто в моем окружении сделал для меня больше других, я вспоминаю о нем.

В какой-то момент крики толпы стали слишком тяжелой ношей для моих плеч. Лай собак разгонял мои караваны. Мне нужен был человек, который как громоотвод отстранял бы от меня их отрицательные заряды. Ох, этот вечный библейский сюжет об ученике из Кириафа, кинувшем на алтарь свое доброе имя ради воплощения великого замысла. Люди две тысячи лет называют его предателем. Но только не я.

Говорящим «государство – это я» нужна притча о предателе, чтобы устрашать. Мне же, однажды сказавшему «церковь – это я», – притча о самопожертвовании, дабы спасать. Я всегда был больше священник, чем губернатор.

Андрей шел по этому пути самостоятельно. Если кто-то думает, что я подгонял его палкой, тот просто дурак и мерзавец. Он лишь однажды подошел ко мне и озабоченно спросил: каково обманывать? «Легко и приятно», – сказал я. «Разве речь идет не о правде?» – удивился он.

Я посоветовал ему поменьше на ночь читать Булгакова.

Кстати, Андрей единственный, кто до сих пор иногда звонит мне. Я не подхожу к телефону, поскольку того мира для меня больше не существует. Но я знаю, что на том конце провода именно он.  

Из главы об отношениях со СМИ

Один сумасшедший говорил: «Из всего написанного я люблю только то, что написано собственной кровью». Ничего более разумного с тех пор я не слышал.

Да, я не любил журналистов, большинство из них добавляет в свои чернила спирт, но не кровь. От одного запаха крови они уже теряют сознание.

Впрочем, главная причина, конечно, не в этом. На самом деле, меньше всего я хотел, чтобы потомки судили обо мне по их корявым публикациям.

Рядом с этим ворохом и настоящие рукописи горят.

О себе я должен был написать сам. «Пришел, увидел, победил» – одна фраза, начертанная рукой цезаря, сообщает мне больше, чем все эти плутархи и светонии за две тысячи лет.

Я не видел другого способа изжить это семя, кроме как скупить его на корню. Я подминал их целыми газетами, устраивал для них праздники, одарял щедрой рукой.

Но разве я не понимал, что они столь же напоминают журналистов, сколь сантехники, спускающиеся в канализацию, – водолазов?

Из главы про слухи о смерти

Теперь, когда уже можно говорить об этом со смехом, я плачу.

Весть о моей смерти застала меня на отдыхе. Я всегда любил море, не только потому, что я водолей по гороскопу.

Море! Человеческий взгляд бессилен перед его бескрайностью. Море – идеальная метафора вечности.

Когда в Баренцевом погибла лодка «Курск», Владимир Путин сказал: «Она утонула». В жизни я не слышал двух слов, наполненных большим драматизмом. Прикосновение к вечному есть подлинная трагедия человека.

С тех пор я искал слова, которые могли бы перешибить драматизм тех, сказанных Путиным, и нашел, но об этом в самом конце.

Тем временем в вечность меня уже отправляла моя родная область. Что я испытывал? Боль? Тоску? Уныние? Напротив, восторг! Я шагнул в волну. Впервые за много лет я ушел с головой под воду, закрыл глаза и затаил дыхание больше, чем на минуту. Боже, я никогда не чувствовал себя таким живым.

Говорят, на небе только и разговоров, что о море.  

Вместо заключения

Я вышел из здания, прихватив с собой все три телефона. Первый сунул за пазуху, второй – тоже за пазуху, третий – не помню куда. Я не ждал звонка, а взял их скорее по инерции.

Областное правительство всегда было местом, где слухи распространялись быстрее скорости света, поэтому, пока я шел по коридорам и спускался по лестницам, люди шарахались от меня, прятали глаза и прижимались к стенке.

Такие милые пугливые лица.

Впервые за много лет я вышел на улицу без помощи спецвыхода, через парадную дверь, и также впервые обратил внимание на фонтан, который вместе с новым зданием администрации построил здесь, кажется, тысячелетие назад. Прежде я видел его только в проекте. Потом все как-то не доходили руки.

Господи, сколько же лет прошло с тех пор, как я здесь? Иногда, сидя в своем кабинете на четвертом этаже, я смотрел на седой Иртыш, и, мне кажется, я помнил, как Ермак тянул по нему свои струги.

Неожиданно зазвонил телефон. Я вытащил первый из-за пазухи – нет, не он. Второй – тоже из-за пазухи, опять не он. Третий… Где он? Не помню, где.

Номер не определился. Так обычно звонил Рома.

«Леонид Константинович, что случилось? Что с вашей властью?» – кричал он. Его голос выдавал неподдельное волнение. Забавно, но мне до сих пор приятна эта мелочь.

Я прокашлялся и наконец сказал ту самую фразу, которую уже несколько лет назад специально заготовил для этого случая:

«Она уплыла».

Лазурный берег, 2014