В народе людей с таким даром называют по-разному, мы же как граждане интеллигентные назовем их довольно мягко – софисты. Софизм – это ложное умозаключение, которое зиждется на неком неверном постулате. Пожалуй, самый известный пример данной логической конструкции выглядит так: «Что ты не терял, то имеешь. Рога ты не терял. Значит, у тебя рога».
В нашем материале мы решили представить читателям наиболее известных омичей, которые порой пользуются подобными уловками, дабы накануне предвыборной кампании продемонстрировать читателям особенности и возможности новой омской софистической школы. Чтобы сохранить историческую преемственность и привнести колорит той эпохи в наши дни, собеседниками наших чиновников будут известные по «Диалогам» Платона персонажи.
Впрочем, чтобы герои этих невинных зарисовок не обиделись на издание, не узнав себя в набросках, и не решили оспаривать это дело в суде (чем, кстати, славились исторические софисты), сделаем ритуальную оговорку, что все имена, фамилии и факты, представленные в материале, вымышлены автором.

Леонид Полежаев
о том, как, ущемляя СМИ, прославлять их

Полежаев: Антисфен, известно ли тебе, что я учредил новый праздник?
Антисфен: Увы, не слыхал. Какому же из богов будут посвящены торжества?
Полежаев: Я полагаю, Гефесту, богу ремесел. Или, точнее, конкретному ремеслу – журналистике.
Антисфен: Верить ли мне своим ушам? Праздник посвящен прессе? Но ведь от Босфора и до Пиренеев не было правителя, нанесшего свободе прессы большего урона, чем ты, царь!
Полежаев: Как же ты все-таки еще наивен, Антисфен... Скажи лучше, что ты понимаешь под свободой, которой, по твоим словам, я якобы нанес урон?
Антисфен: Охотно, если ты позволишь мне говорить совершенно откровенно.
Полежаев: Иначе бы я и не спрашивал.
Антисфен: Итак, под уроном я, конечно же, понимаю то, что в просторечии называется потерей независимости
прессы.
Полежаев: Славно сказано! Однако ты не против, если мы уточним и то, что ты называешь независимостью?
Антисфен: Это значит не ощущать зависимости от кого-либо или чего-либо.
Полежаев: То есть от человека или его принципов, верно?
Антисфен: Добавить нечего.
Полежаев: А как ты полагаешь, какая зависимость ощущается сильнее – от принципов или все-таки от людей?
Антисфен: Я полагаю, от принципов. Не зря же сказал сам Аристотель, что Платон ему друг, но истина дороже.
Полежаев: Верно, верно. Но доставь мне удовольствие, ответь и на такой вопрос – какие принципы обременяют человека сильнее: его собственные или чужие?
Антисфен: Что ж тут думать? Своими принципами мы всегда дорожим больше, чем чужими.

Полежаев: То есть правильно ли я тебя услышал? Ты сказал сейчас, что человек больше всего зависит от своих собственных принципов.
Антисфен: Пожалуй, можно вырази­ться и так.
Полежаев: Получается, если взять у человека его собственные принципы, от которых он зависит в большей степени, и заменить их на чужие принципы, которыми он дорожит значительно меньше, – это означает снизить уровень зависимости человека. Так?
Антисфен: Твоя правда.
Полежаев: Но разве уменьшение зависимости не называют в народе обретением свободы?
Антисфен: Именно так и называют.
Полежаев: Но если я, лишая людей их собственных обременительных принципов, взамен наделяю их своими, менее обременительными, то тем самым даю им свободы больше, нежели они имели прежде. Тогда о каком же уроне свободе прессы ты говоришь?
Антисфен: О царь, наполни мой кубок вином, я подниму его в честь твоего нового праздника!

Владимир Варнавский
о целесообразности принятия пропорциональной системы для Городского совета

Евтифрон: Намедни слышал одну из твоих речей и до сих пор хожу под впечат­лением.
Варнавский: О, друг Евтифрон, слышать такое лестно. Но какую из них ты имеешь в виду?
Евтифрон: Конечно, ту, где ты рассуждаешь о целесообразности введения пропорциональной системы для Горсовета и в то же время смешанной для Заксобрания. Впрочем, это вызвало во мне и некоторые сомнения...
Варнавский: Какого рода?
Евтифрон: Признаться, если взглянуть на два этих органа в целом, они предстают некой единой системой, и довольно сложно обнаружить в них столь существенную разницу, дабы принцип их формирования был целесообразен в одном случае и нецелесообразен в другом.
Варнавский: Этот вопрос, без сомнения, говорит о твоей наблюдательности, но ответь тогда и ты на мой – всегда ли единое целое является единым и в своих свойствах? Скажем, будет ли для тебя примером такого единства наша планета Земля?
Евтифрон: Да, пожалуй, это удачный
пример.
Варнавский: Но тебе ли не знать, что если внешняя оболочка Земли являет собой пример в общем покойного состояния материи, то внутри это раскаленная бурлящая лава?
Евтифрон: Боги тому свидетели.
Варнавский: А не точно так ли обстоит дело и с более простыми вещами? Возьми тот же обычный костер, в коем и пламя, и древесные щепы, без сомнения, образуют целое, поскольку, будучи разделены, едва ли сумеют нагреть даже твою любимую луковую похлебку... Притом сухим веткам в указанном единстве суждено, питая пламя, таять, а огню, напротив, пожиная – расти.
Евтифрон: Да, воистину говорят: что греку хорошо, то персу смерть.
Варнавский: В этом бы и могло состоять мое доказательство различной целесообразности для различных органов, однако, по моей мысли, оба они – и Заксобрание, и Горсовет – не являются на сегодня единым целым.
Евтифрон: Как же так?
Варнавский: Очень просто. Ведь очевидно, что Заксобрание охватывает бОльшую территорию, нежели Совет города. И исходя из этого, я позволю себе ­задать тебе, Евтифрон, вопрос – как бы ты назвал то, что соотносится с большим в невыгодной для себя степени?
Евтифрон: Меньшим!
Варнавский: Прекрасно, мой друг. А разве ты встречал в своей жизни такие случаи, когда бы одно целое было одновременно и большим, и меньшим?
Евтифрон: Увы, мне такие случаи неизвестны.
Варнавский: И мне неизвестны.
Евтифрон: Следовательно, оба эти органа стоит определить как два целых? Так?
Варнавский: Не совсем. Разумнее было бы их определить как две самостоятельные части одного целого.
Евтифрон: Я, кажется, окончательно запутался.
Варнавский: Сейчас ты все поймешь. Ведь ты, я полагаю, знаком с теорией Платона об андрогинах, существах, раздвоенных во время великой войны и обреченных вовеки искать свою половину с противоположными признаками?
Евтифрон: Конечно же, не будь я эллин.
Варнавский: Именно таким же образом Заксобрание и Горсовет, будучи разделенными войной, вновь стремятся соединиться в единое целое. И как мужеское начало отличается своими признаками от женского, больший орган должен непременно отличаться по признакам от меньшего. И именно смешанная система выборов в Заксобрание позволяет ему быть более самостоятельным и управлять, как и положено мужчине, в то время, как пропорциональная система для Горсовета укрощает его и делает кротким, что есть удел женщины.
Евтифрон: Богиня небесная, будь мне свидетелем, более ясное разъяснение даже и выдумать мудрено ли?!

Александр Артемов
о том, как провести честное народное голосование

Артемов: Потешь меня новостями, Федр. Какие тревоги обуревают толпу и о чем сплетничают в народе? Самому мне некогда следить за этим, ибо я сейчас слишком занят организацией народного голосования.
Федр: В народе как раз и поговаривают, что данное голосование проведено с серьезными нарушениями и не отражает реальную ситуацию.
Артемов: Эвон как? И ты разделяешь это мнение?
Федр: Отчасти разделяю и я, поскольку сомневаюсь, что все лидеры голосования заслужили право трудиться в парламенте.
Артемов: Что ж, любопытно. А как бы ты определил тех людей, которые такое право заслуживают?
Федр: Это, без сомнения, должны быть достойнейшие люди в нашем обществе.
Артемов: Верно. Но позволь уточнить – тот, кого бы ты охарактеризовал как достойнейшего человека, чем отличался бы от остальных людей?
Федр: Он отличался бы тем, что совершал бы только достойные поступки.
Артемов: Прекрасно. То есть все, к чему бы он ни прикасался, было бы достойно и его самого?
Федр: Так бы и было.
Артемов: И окружающие друзья и коллеги его были бы, как я полагаю, столь же достойными?
Федр: Конечно, ведь достойнейший подбирает себе и сообразное общество.
Артемов: Ну, а коль в этом обществе оказался бы человек обычный, даже ­заурядный, которого нельзя характеризовать как достойнейшего, как тогда?
Федр: Это решительно невозможно.
Артемов: Но прояви фантазию...
Федр: Хорошо. Тогда, я полагаю, и этот заурядный вскоре стал бы таким же.
Артемов: Ты хочешь сказать, он перенял бы эту добродетель у них? А если они не смогли бы ее передать?
Федр: Как не смогли бы? Ведь они на то и достойнейшие...
Артемов: Что ж, ты говоришь мудрые вещи. Однако вернемся к народному голосованию в парламент. Я ведь тебя правильно услышал, по твоей мысли, там должны находиться самые
достойные.
Федр: Да, я подтверждаю это.
Артемов: Тогда я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что в лидерах голосования оказались люди, которые не заслуживают права трудиться в парламенте. Ведь, допустим, если эти мужи достойные, то им там самое место, а если заурядные, то они непременно станут достойными, оказавшись в подобном обществе.
Федр: Значит, тебе не важно, кто победит в этом голосовании и именно поэтому не важно, что голосование идет нечестно?
Артемов: Почти верно ты сказал, Федр, правда, перевернул все с ног на голову. Я бы выразился так: мне важно, кто победит в этом голосовании и именно поэтому важно, что голосование идет нечестно.
Федр: Клянусь Зевсом, я запомню этот силлогизм и обязательно буду использовать его в своих последующих речах.

Андрей Бесштанько
о сокращении количества льгот на проезд

Бесштанько: Один из самых частых вопросов, обращенных ко мне, воистину тот, почему при сокращении льгот до 30 поездок на общественном транспорте права льготников остаются неущемленными?
Протагор: Действительно, как же так выходит?
Бесштанько: Очень просто, и если ты наберешься терпения, я сумею это тебе объяснить.
Протагор: Я весь внимание.
Бесштанько: Однако для начала скажи мне, любезный друг, являешься ли ты сторонником той теории, что в природе все уравновешено, и если одна часть Земли покрыта тьмой, то другая ее часть непременно освещена ярким светом?
Протагор: Разве могут быть в этом сомнения? Это научный факт.
Бесштанько: Да. Но согласишься ли ты и с тем, что так же уравновешено все и в человеческой природе?
Протагор: Возможно, соглашусь.
Бесштанько: Допустим, что если человек внезапно потерял доброе настроение, то справедливо ли сказать о нем, что он приобрел хмурость?
Протагор: Без сомнения.
Бесштанько: А если человек вдруг потерял разум, верно ли будет о нем сказать, что он приобрел безумие? Как ты считаешь?
Протагор: Лучше и не скажешь.
Бесштанько: А не уместно ли здесь будет также провести аналогию и с человеческими правами?
Протагор: Что ты имеешь в виду?
Бесштанько: Ну, скажем, согласен ли ты признать, что человек, потерявший право говорить, тут же приобретает право молчать?
Протагор: О, я начинаю понимать, куда ты ведешь свою мысль. Ты хочешь убедить меня в том, что, теряя часть прав ездить на общественном транспорте, гражданин в это же время приобретает право не ездить на этом транспорте.
Бесштанько: Это было бы слишком просто, милый Протагор. Ответь мне лучше, кто дает человеку те самые права, о которых мы сейчас говорим?
Протагор: Это всем известно. Их дает наше государство.
Бесштанько: А дает ли оно их просто так или в обмен за какие-либо заслуги?
Протагор: За заслуги, клянусь собакой.
Бесштанько: Тогда скажи мне, куда деваются эти заслуги после получения гражданином льготы? Забирает ли их государство себе?
Протагор: Боюсь, это не под силу даже государству.
Бесштанько: То есть я не ошибусь, если скажу, что они сохраняются у человека?
Протагор: Уверен, ты не ошибешься.
Бесштанько: Сохраняются в полном объеме?
Протагор: В полнейшем.
Бесштанько: Но скажи по совести, Протагор, что для человека остается более важным? Его заслуга или все-таки льгота, полученная от государства?
Протагор: Думаю, ответ очевиден: заслуга гражданина всегда кажется ему важнее. К тому же чаще всего имеет место парадокс, и ты, мой ученый друг, с этим согласишься, что чем больше заслуга, тем меньше благ человек получает за это от государства.
Бесштанько: Не только соглашусь, но еще и благодарен тебе за эти слова – их-то, воистину, я и ждал. Ведь если вспомнить начало нашего разговора, где мы предполагали, что в человеке, равно как и в природе, все уравновешено, то можно обратить внимание и на обратную зависимость между величиной заслуги и ее поощрением?
Протагор: Полагаю, ­можно.
Бесштанько: Иными словами, если мы гипотетически уменьшим человеку льготу, то соответственно заслуга гражданина от этого неизбежно вырастет, не так ли?
Протагор: Из вышесказанного получается именно так.
Бесштанько: Но не ты ли говорил, что при этом сам человек все-таки ценит свою заслугу всегда выше, нежели полученное за нее поощрение?
Протагор: Верно, об этом я и говорил.
Бесштанько: Что ж, тогда тебе придется признать, что сокращение льготы на транспорте до 30 поездок в то же время увеличивает размер заслуги человека и не только не ущемляет его права, но и он – поскольку при прочих равных эта заслуга всегда важнее для самого гражданина, чем поощрение – неизбежно приобретает сверх того, что имел.
Протагор: О да, мой друг, ты воистину великий софист!