– Елена Игоревна, был ли более резкий поворот в вашей карьере? Из бурной информационной среды в тихую гавань мед­клиники.
– Пожалуй, нет. Я никогда не думала, что мне придется заниматься медициной. А впрочем, кто сказал, что эта ­гавань тихая?
– Какие были за и против?
– Я не думала насчет «против» вообще. Во-первых, сложилась такая ситу­ация, что мне нужна была работа. А во-вторых, мне было интересно попробовать себя в этой области. И ничего сверхъестественного для себя я здесь не вижу. Любая управленческая политика строится на трех китах: техническая модернизация, привлечение ­квалифицированных кадров и грамотное продвижение.
– Не скучаете по скандалам? Хотя бы тем, где вас называли в качестве главного действующего лица.
– Насчет скандалов все сильно надуманно. Припомните хотя бы один, где инициатором была именно я! В основном это были раздуваемые вокруг меня скандалы. Но если ты находишься на вой­не, даже информационной, поневоле становишься ее участником. Есть правила, по которым надо играть, и они от тебя не зависят. Хотя я человек с убеждениями и никогда этого не скрывала. Не могу сказать, что кто-то меня нагибал. Многие любят жаловаться, что их заставляли, они не специально. Чушь собачья. У человека должны быть ­принципы.
– То есть вы всегда действовали ­согласно своим убеждениям?
– Не всегда. Я же вам объяснила про правила. Кто из нас настолько свободен, что может позволять себе не подчиняться обстоятельствам?
– Но у каждого человека есть черта, которую он не переступает.
– А я за черту подлости никогда не переходила. Все, что было связано с коррупционными скандалами и о чем мы писали в Nota Bene, подтвердилось. Где я покривила душой? Другое дело, что мы никогда не уходили в «желтизну» и не затевали перебранку, выступая только с позиций аргументов.
– Вам не хватает СМИ?
– Я никогда не испытывала ностальгии по журналистскому ремеслу. Когда я создала «12 канал» как большой медийный холдинг, аналога которого в России не было, и поняла, что ни ввысь, ни вширь расти ему уже некуда, я заскучала. И ­получила другое предложение.
– Может, это потому, что просто скучно стало делать сюжеты, где в каждом звучит «спасибо» великому кормчему?
– Ну не было у нас этого! Вы меня втягиваете в политику, а мне это уже не­интересно. Естественно, мы выполняли заказ, а кто его не выполняет? Но мы всегда пытались найти такие формы подачи, которые бы не вызывали у зрителя аллергию. С моим уходом заниматься этим стало некому, и пошла голимая агитка. Я своим коллегам говорила: «Вам не хватает только трибуны и графина».
– Сложно было работать при ­власти?
– Это миф, что мне всегда легко. У меня была куча недоброжелателей и врагов. Меня пытались подсиживать, строчили доносы, потому что я всегда имела свое мнение и могла его высказать.
– Сейчас вы чувствуете себя ­свободнее?
– Сейчас мне спокойно. Клиника – мое дело, мои заботы. Меня поддерживают люди, которые меня пригласили, и я знаю, что никто меня не выдернет и не станет обвинять в том, чего я не ­совершала.
– Вам приходилось конфликтовать с властью?
– Никогда. Зачем? Я пыталась объяснить свою позицию и если видела, что это бесполезно, отступала. Иногда нужно отступить, чтобы двигаться вперед.
– А с Леонидом Константиновичем вам было легко общаться?
– С Леонидом Константиновичем никому не было легко общаться в силу масштаба его личности. Но мне находить с ним общий язык было гораздо легче и приятнее, чем с его ­окружением. Он был понятливее их всех и ­мог принять другую точку зрения.
– Полежаев принимал чужую точку зрения?
– Вы опять меня втягиваете в политику! Кому все это интересно? Вот у меня авторитарный характер, я это признаю. Но я принимаю чужую точку зрения, когда не имею своей. Если у меня есть своя, чужая мне не нужна. Думаю, у Леонида Константиновича было так же.
– Каково вам, женщине, всю жизнь играть на чужом, мужском поле?
– Знаете, я никогда в жизни об этом не задумывалась. Просто делала свое дело увлеченно, честно, с большим азартом и огромным темпераментом. Все, что я делаю, я делаю на разрыв аорты и требую этого от других. Но сейчас я понимаю, что, действительно, самыми главными моими оппонентами были мужчины. Как говорила героиня Лидии Смирновой в «Женитьбе Бальзаминова», я женщина очень ученая, чем я только не битая. Иногда я просто не могла понять, почему на то, за что отчитывают меня, не пеняют начальнику Главного управления, почему это не ставят в вину вице-губернатору. Но так закаляется характер.
– Что женское вам не чуждо? Есть легенда, что у вас тысяча пар обуви.
– Это комплимент! (Смеется.) Тысячи пар у меня, конечно, нет, но обуви действительно много. Так же как и украшений, шляп, сумок. Так напоминаю себе, что я слабая женщина. Это и терапия такая, правда, ненадолго ее хватает.
– А что для женщины важнее – ­карьера или семья?
– Обычно сначала складывается жизнь, а потом мы подводим под эту базу: я выбрала карьеру! Не знаю, как у других, но я себе таких целей не ставила. Так получилось, что в 24 года я осталась без мамы, с двухлетним ребенком на руках и непрочным браком. Достаточно быстро развелась с мужем. Мне нужно было работать, чтобы кормить ребенка. Но я действительно всегда хотела состояться в профессии. Я и сейчас не терплю, когда люди равнодушны и ленивы. Мой первый сюжет был отмечен как лучший, и мне многие говорили, что я родилась телевизионщиком.
– Считаете ли вы сейчас, что в вашей жизни было слишком много работы?
– Выбор «семья или карьера» для женщины драматичен. Но ты понимаешь это только с возрастом. В молодости меня было невозможно убедить, что нужно предпочесть семью. Не было у меня женской мудрости. Зато были азарт, стремление, железная воля. Раз уж я пришла в профессию, мне нужно было достичь карьерных высот. Сейчас я уже не стала бы так однозначно рассуждать. Для ­дочери ­хотела бы полноценную семью: у меня растет внук, и я понимаю, как ему необходим отец. Но мне в свое время не из чего было выбирать. Так бывает. Успешные женщины часто...
– Одиноки?
– Мне не нравится это слово, оно как-то унижает. Лучше сказать «самосто­ятельны».
– Что еще изменилось в вашей ­жизни?
– Я резко сократила общение и не страдаю от этого. Только сейчас понимаю, что те отношения, что складываются у тебя на работе, нельзя делать частью своей личной жизни. Но все-таки есть ­люди, ­которые и сейчас могут мне сказать «спасибо» за то, что я для них сделала. Для меня это важно, пусть таких людей и очень мало.
– А почему их мало?
– Потому что людям благодарность не свойственна. Конечно, я жесткий руководитель и требую многого. Но при этом, чтобы иметь моральное право спрашивать, нужно создать человеку такие условия, чтоб он был заинтересован именно в этой работе. И я создавала такие условия для своей команды. Как бы вы ни относились ко мне, но ГТРК «Омск» по сию пору работает, агентство тоже.
– У вас нет обиды, что ваши детища процветают, но без вас?
– Насчет процветания – вопрос. Но вообще я счастливый человек, потому что с таким грузом не хожу и не встаю каждое утро с мыслью: «Ну почему же мне суждено все нуля начинать?» Я тяжело это переживаю, но, пережив, оставляю за бортом.
– Никогда не хотелось на покой?
– Хотелось, я же живой человек. Но у меня нет такой возможности. Еще один миф про меня – мои богатства. Так вот, при своих несметных богатствах я не могу позволить себе не работать. Я не скрываю, что люблю жить комфортно, но все, что зарабатываю, тут же и трачу. Жизнь меня два раза учила откладывать на черный день, но я все равно делаю по-своему.
– В быту вы легкий человек?
– Когда работа – это вся твоя жизнь, ты невольно становишься заложником определенной модели поведения. Поэтому случается слышать от дочери по приходу домой: «Мама, выйди уже из ­образа!»