К 80-летию Бориса Ротберга, Человека-Мастера, отдавшего 30 лет театру, ставшему смыслом всей его жизни.

— Омскую театральную жизнь я не знал: будучи студентом, один, может, два раза посещал Омский государственный театр драмы, тогда еще не академический. О других сценах мне было мало что известно. Разве что сокрушения по поводу убогости помещения театра «Арлекин», о котором много и заботливо писала «Омская правда». Вот, пожалуй, все, что я увез в юности из театрального Омска.

Вскоре у меня появился свой театр на огромном пространстве бывшего Карлага. На этой гигантской сцене было все, о чем тревожилась классика. Были шекспировские страсти с вечным вопросом: «Быть или не быть» — в данном случае каналу. Были свои лесковские Леди Макбет и живые трупы — их было особенно много, прошедших через ад. Были свои Катюши Масловы, ну, а без Раскольникова вообще какая лагерная стройка? Словом, драматический театр с реальными декорациями и своими мизансценами. Был Новый Кронштадт, где досиживали вечный срок мятежные матросы кронштадтского восстания, были свои Сочи и Красная поляна, веселая Самара; была знаменитая Долинка, где Лидия Русланова отказалась петь начальствующему составу и требовала в зал заключенных, и много чего еще из той жизни. Естественно, был и режиссер, которому приходилось ставить сцены и одновременно быть их уборщиком.

Пишу о конкретном человеке, хоть и начал издалека. Пусть не удивляется читатель. Я взял в руку перо не для того, чтобы только пожелать здоровья. Желать того, чего уже нет — только оскорблять человека. Просто без этих историй из прошлого невозможно понять мое отношение к омской культуре и особенно к театру и деятелям, являвшимся лицом культуры области.

Возвращаясь к тексту, скажу: все же бывают в жизни удивительные вещи, которые вдруг ведут тебя туда, куда ты и не думал идти. В конце 80-х годов, в Ленинграде, совершенно случайно на выставке познакомился с одной супружеской парой — художником Пименовым Валерием Васильевичем, тогда профессором академии художеств, и его очаровательной женой Эльгой — театральным и художественным критиком. Знакомство продолжилось в их мастерской на Васильевском острове. Я думал, что обойдется вежливым ленинградским приемом с парой моих рассказов о далекой стройке. Но наша дружба продлилась почти сорок лет, до самого их ухода. Их мастерская стала моей Ленинградской квартирой на долгие годы. Мне приходилось быть в Ленинграде более чем часто. Основные институты — «Ленгипроводхоз» и «Гидроспецстрой» работали на канал и были авторами его основных инженерных узлов.

В какое-то время мои друзья решили обогатить и расширить мое представление о культурном пространстве, где «кроме твоих Раскольниковых», как они говорили, есть вещи куда интереснее. Так началась новая жизнь, с которой не стыдно было выходить в мир ленинградской интеллигенции. Учеба была длительной и даже изнурительной — это были лекции в музеях, мастерских или выставках. Спустя время чета Пименовых решила познакомить меня с театром. Да с каким театром — Академическим Большим драматическим театром. Кто из театралов не вспомнит, как гремел этот театр под руководством Георгия Товстоногова!

«Быка взяли за рога», потому что Пименов и Товстоногов дружили семьями, их дачи в Мартышкино были неподалеку. После спектаклей там были представления не менее яркие, чем на сцене. Они все были в хорошей форме: Владислав Стржельчик, Кирилл Лавров, Павел Луспекаев, Людмила Макарова, неподражаемые Евгений Лебедев, Олег Басилашвили, Сергей Юрский, Олег Борисов — на них держался весь репертуар театра. Так я оказался преданным зрителем одного театра. Был интересный случай: однажды я заговорил с Георгием Товстоноговым о том, как его любят актеры и зрители.

«Зрители, наверное, да, но вот актерский террариум, думаю, нет. Да и не нужно этого, нельзя быть «любовником» всех коллег», — ответил он. «Я знаю, почему ты этим интересуешься — тебе тоже хочется оваций. Не жди, твой зритель другой, он не похвалит тебя, стыдясь не свойственной ему трогательности. Его любовь в другом — он работает с тобой и идет за тобой не потому, что ты дал ему новую марку трактора, а потому что он верит тебе, он видит твое дело и тоже хочет быть причастным к нему, видя в этом, возможно, смысл своей жизни», — сказал Георгий Товстоногов.

Вот такая театральная школа. Было больно слышать от него, человека со сложной судьбой, слова пророческие: «Знается, друзья, как я вижу свою смерть — за рулем автомобиля». Так и случилось — это была его последняя постановка.

Когда я вернулся в конце 1987 года в Омск, первое, что я сделал лично для себя, в уже незнакомом мне городе, изучил репертуары местных театров. Я посмотрел многие спектакли, не был только в «Арлекине». Было как-то стыдно: прошло 22 года, а «Омская правда» все писала о плохих бытовых условиях этой площадки.

Безусловным фаворитом для меня стал Омский академический театр драмы, явно не провинциальный, с думающей грамотной публикой. Музыкальный театр тоже приглянулся своей репертуарной политикой и гармоничным сочетанием опыта старой театральной школы и энергии молодежи; хорошая балетная труппа — как раз то, что было нужно для этого театрального творчества.

Вот здесь впервые я познакомился с Борисом Львовичем Ротбергом — типичным импресарио, какими я их всех представлял. Мне понравилось общение с этим человеком, он был открытым, с характерным еврейским шармом. Потом наступили трудные годы — распад страны. Репертуарные театры, находящиеся на бюджетном финансировании, оказались в трудном положении.

Но не в Омске.

Я понимал, что такое театр для обескураженного народа, перешедшего в другую реальность. Церквей нет, грамотных священников единицы. Парткомы, до поры до времени успешно замещавшие и церковь, и все социальные институты, закончились. Куда идти, где услышать слово? Театр — он стал и церковью, и парткомом, и библиотекой — только здесь можно услышать слово, очищенное от идеологической накипи и нагара бытовых проблем. Я считал, что нравственная власть должна иметь свои дискуссионные площадки и не только на улице. Театр стал одной из них. Сюда, как мне представлялось и представляется до сих пор, можно смело отдавать последний рубль, который есть в казне. Так сложилась театральная политика в Омске в 90-е — годы трудные, но никакие не лихие. Нужно было распределить роли. Нельзя было ломать репертуарную политику Омской драмы — велико было влияние этой сцены на просвещенную часть зрителей.

Но был и другой зритель, которому, как воздух, была нужна не столько глубина мысли, сколько надежда на утраченный оптимизм, избавление от безнадеги по уходящей эпохе. Вот эту роль я видел в исполнении Омского музыкального театра. Мы много и долго обсуждали эту идею с Борисом Ротбергом — что-то отметали, к чему-то возвращались. Пришли к главному: театр строит репертуар с учетом тех новых реалий, с которыми столкнулся каждый житель Омска.

Музтеатр стал центром всех публичных областных мероприятий, концертов, торжественных праздников: омская новогодняя детская елка родилась тоже здесь и продолжает жить. Здесь, в этом театре, родился фестиваль «Душа России», который, впрочем, быстро вышел за рамки городского события. В репертуаре появилось много спектаклей, поднимавших темы патриотизма. В какой-то степени театр стал узнаваемым в лучшем восприятии советских традиций. А кто помнит, что на торжественном заседании по случаю 50-летия Великой Победы, после приветственной речи прозвучал не гимн Глинки, а гимн Советского Союза? Это было 8 мая 1995 года. Через 5 лет В. В. Путин вернет этот гимн стране. Нужно было видеть глаза и лица ветеранов. Это был поступок. Ротберг включил эту запись и проследил, чтобы она звучала до последнего слова. Рисковали оба. Но люди хотели этой памяти, этой мелодии, ради которой стоило жить и умирать.

Не могу не рассказать еще об одном курьезном случае, до сих пор живущем с досадой в моей памяти. Отмечался 90-летний юбилей со дня рождения Дмитрия Шостаковича. Праздничные мероприятия были запланированы в двух городах — в Москве и Омске. Здесь, видимо, приложили руку мои Ленинградские друзья. Юбилей шел под патронажем газеты «Известия» и ее редактора Игоря Несторовича Голембиовского. Юбилей решили отмечать в старом концертном зале с Омским симфоническим оркестром и музыкой Шостаковича. Программу согласовали, но за неделю до прибытия делегации из Москвы, в составе которой была дочь Д. Шостаковича, главный дирижер Омского симфонического заявил мне, что оркестр не примет участия в юбилейном концерте, потому что люди 2 месяца не получают зарплату, и семьи его музыкантов голодают.

В то время зарплату задерживали всем: учителям, врачам, чиновникам, но голодали только музыканты. Все остальные выполняли свой профессиональный долг. Я пошел в оркестр. В глаза никто не смотрит. На вопрос, помнят ли или знают, как исполнялась Седьмая симфония Д. Шостаковича, отвечали: «Знаем, дак это война». Разговаривать было не о чем. Поехал сразу в Музыкальный театр обсуждать с Борисом Львовичем возникшую проблему. Отказаться от приема нельзя — оказана большая честь омской культуре.

Борис Ротберг говорит: «А мы сыграем. Седьмую симфонию? И ее тоже!».

Изменили программу, перенесли место действия в Музыкальный театр. Юбилей состоялся теплый, трогательный, искренний; Галине Дмитриевне, дочери Шостаковича он понравился больше, чем московский. Она даже оставила некоторые семейные сувениры.

Через какое-то время Омский симфонический оркестр дал адекватный ответ, сыграв на крыльце дома Правительства Омской области похоронный марш. Голодным музыкантам хватило сил принести тяжелые музыкальные инструменты. Так что в Омске меня хоронили дважды: сперва с музыкой, а через 14 лет без нее.

Зимой этого же года, будучи в Ленинграде, пошли на традиционное торжественное заседание, посвященное снятию блокады. Проходило оно во дворце «Юбилейном» на Васильевском острове. После положенной официальной части объявили второе отделение, зрители ждали выхода музыкантов. Расставлены пюпитры, на стульях инструменты. Ждем оркестр. Выходят 8 или 9 очень пожилых людей, кланяются, ведущий представляет музыкантов. Оказывается, эти люди — последние из состава того оркестра, который в 1942 году первым исполнил Седьмую (Ленинградскую) симфонию Дмитрия Шостаковича. Старики играли без дирижера.

Я не музыкант, но даже я не представляю, как могут сыграть эту симфонию 9 человек. Но дело даже не в качестве — они играли, музыка лилась. Весь двухтысячный зал стоял, люди плакали, рыдали. Более потрясающего зрелища я в жизни не видел. Плакал и я. Не знаю, от чего больше: от преклонения перед высотой духа этих несломленных людей, или от ощущения недостижимости этой планки, от мыслей о распространившейся духовной убогости даже в среде их последователей. Пройдет еще несколько лет и Омский симфонический оркестр по моему настоянию все же исполнит Седьмую симфонию Шостаковича. 9 мая, уже на сцене нового Концертного зала. Но музыка не захватит, душа будет полна другой музыки, в исполнении других людей.

Авторитет Музыкального театра рос, участились его гастрольные поездки за рубеж. Не все гастроли были безмятежными. Во время чеченских войн театр трижды выезжал в районы боевых действий. Очень много театр гастролировал в районы Омской области. Пожалуй, нет такого клуба в райцентре, где бы ни побывал творческий коллектив Музтеатра.

Под руководством Ротберга театр делал все, что нужно было тогда зрителю. Делал на высоком художественном уровне, не сбиваясь на откровенную халтуру. Напротив, он был очень щепетилен перед непосвященным зрителем. Актеры желали, хотели, чтобы именно этот зритель больше всех поверил им.

Театральный мир — сложный мир. Неслучайно я привел пример из своей прошлой жизни в авторстве такого корифея, как Георгий Товстоногов. Сложно везде, такова специфика этого искусства, влияющая и на судьбы актеров, режиссеров и директоров театров. Далеко ходить не надо, этот мир у нас на глазах.

Не розами была усыпана дорога Бориса Ротберга в Музыкальном театре и вне его стен. Но, несмотря на все, он создал театр. Часто называют театры именами актеров, великих режиссеров. Слава богу, что Ленинградский БДТ несет имя Георгия Товстоногова. Я бы без натяжки и Омский музыкальный театр назвал Театром Бориса Ротберга. По крайней мере, для меня как зрителя, может, единственного — это театр Бориса Ротберга. А Вы, читающие, как хотите.

Хотел бы, чтобы в год его 80-летия он услышал много хороших и достойных слов. Чтобы театр, а это его святое дело, провел этот юбилей ярко, а не скучно, формально. Чтобы его коллеги нашли в своей душе, даже если там одна чернота, те светлые ноты, которые он ждет от многих. Это будет признание Человека-Мастера, отдавшего 30 лет Омскому театру, ставшему смыслом всей его жизни. С юбилеем тебя, дорогой Борис Львович.

Л. К. Полежаев