Есть такие темы из повседневной жизни, на которые мне никогда не хотелось писать в тех газетах, где работал. Да, собственно, и в тех, где не работал, - тоже. В советское время казалось, что о морали и этике, о добре и зле, о пороках и социальных «язвах» должны рассуждать штатные праведники редакций и «внештатные» грешники, поддетые чужими золотыми перьями. Первым надлежало на примере вторых своими душещипательными очерками выдавливать чистую слезу из массовой аудитории, а вторым, как древним флагеллантам, - публично бичевать себя в назидание читателям. Понятно, не плетьми - острым словом покаяния за какие-то непростительные грехи.

Праведников нам хватало. Народ знал их наперечёт и любил читать авторские «размышлизмы». Грешники же в антигерои публикаций не стремились и прятались как могли. Иногда, читая или слушая пересказы «аморально-эпических опусов», общество приходило в глубокое изумление от их содержания и поступков выведенных персонажей. У миллионов людей кровь застывала или вскипала в жилах после чтения отдельных публицистических материалов. Градус крови зависел от мастерства журналистов, умения владеть словом и жанром и той цели, которую они преследовали. А цель, как правило, на всех одна - найти порок, обличить его и тем самым предостеречь сограждан от повторения греха. Особым спросом пользовались газетные произведения, в коих авторы показывали моральных уродов и извращенцев, не соответствующих Кодексу строителя коммунизма, принятому в 1961 году. То есть тех, кто не отличался нравственной чистотой, проявлял склонность к тунеядству, пьянствовал, не заботился о воспитании детей и так далее.

Я же честно освещал социалистическую индустрию, выводил на чистую воду жуликоватых начальников и воспевал (или критиковал!) Человека труда. Бесконечная, как лента Мёбиуса, работа, интерес к которой почему-то не пропадал в начале карьеры. Сегодня ты можешь писать о хозрасчёте на заводе, завтра - о бригадном подряде водителей, послезавтра - о нравственном подвиге строителей в виде отказа от незаслуженной премии. И хоть каждый день - про перевыполнение трудящимися плана на энное количество процентов по случаю двадцать какого-то съезда КПСС. Короче, сам худа не делай и советы не давай - ты вовлечён в процесс построения нового Строя. Какая ещё мораль?

И вдруг - валенки. Детские валеночки. Про них забыть не могу. Некий «гадский» папа в сельской глубинке пропил в своей хате всё, что представляло мало-мальскую ценность. И когда уже нечего было продать, чтобы купить самогонки, мутный взгляд алкаша упал на валяную обувку ребёнка. Единственную, в которой малыш мог зимой погулять во дворе. Отец, взяв валеночки, пошёл их продавать. Его сынишка в рубашонке, босиком, побежал за ним. Голыми ножками - по ледяному насту, по тропинке меж сугробов! Он бежал и, плача, умолял: «Папочка, не продавай валеночки. У меня же нет больше ничего. В чём же я буду гулять?». Пьяный родич так и ушёл, не оборачиваясь. На улице - лютый холод. На следующий день протрезвевший папа забрал валенки и принёс их домой, но они стали не нужны. Бедный ребёнок не смог сам вернуться домой, он отморозил ножки, и врачи их ампутировали. Отец так убивался-жалел, что даже бросил пить и курить.

Страшно? Мерзко? Гнусная тварь, а не человек, да? А между тем этот трагический случай в советскую пору якобы выдумал и опубликовал некий редакционный праведник. То ли для тиража, то ли для куража. И, конечно, в назидание! В 80-х годах мне пересказывали эту чудовищную байку, похожую на чистую правду, не называя фамилии автора, не указывая название печатного органа. Говорили, что она вызвала обвал писем со всей страны. И именно тогда я понял, что не смогу писать статьи на «моральные» темы. Потому что, не будучи чёрствым человеком, приму чужое горе близко к сердцу и в конце концов удавлю какого-нибудь мерзавца. Не за валеночки, так за что-нибудь другое. Ведь есть за что.

Примеры, которые в советское время показались бы бредом или возвратом к варварскому, дореволюционному прошлому, легко найти сейчас в Омской области. По осени в селе Большой Атмас животное в человеческом обличье сначала изнасиловало, а потом убило собственного сына. Ребёнку исполнилось семь лет. Убийце вроде бы даже назначили судебную психолого-психиатрическую экспертизу. А как же? Гуманизм! Но - простите меня - будь моя воля, намазал бы лоб зелёнкой этому скоту и там же, у сельской свалки, где нашли малыша, пристрелил его. А заодно и того нетопыря, который недавно, в пьяном бреду «услышав голоса», бросил на верную гибель в заснеженном поле трёхлетнего мальчика. Не заслуживает снисхождения и тот моральный урод, который намедни пнул ногой ребёнка в лицо. Он бы должен плотно сесть на нары вне зависимости от наличия судимости или чего-то ещё. Именно в назидание всем остальным папашам и мамашам, истязающим своих малолетних детей. Нельзя мириться с этим позорным явлением. За преступления против детишек следует карать смертной казнью, иначе общество по спирали снова придёт к тому, что проходило не раз. К чёрту моратории!

Приведу для наглядности ещё один, наверное, известный многим факт из литературы. Не знаю, чем руководствовался Антон Павлович Чехов, когда писал свой рассказ «Ванька». Думаю, что не абстрактным гуманизмом. В детстве всеми фибрами души я ненавидел сапожника Аляхина, которому отдали в ученье Ваньку Жукова. Вы помните, что в ночь под Рождество писал этот пацанёнок своему милому дедушке Константину Макарычу? В письме, коему не суждено во веки вечные дойти до адресата, Ванька горестно сообщал о своей пропащей - хуже всякой собаки! - жизни. Ему всего девять лет, а «хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался». И ещё рассказал про ту выволочку, в которой подонок Аляхин выволок мальчугана «за волосья на двор и отчесал шпандырем». Колодка и шпандырь - это деревяшка и ремень для воспитания. Норма поганой жизни!

Сейчас не могу спокойно читать: «Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрёшь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею…». Мальчик у Чехова - литературный, но выглядит, словно живой. Вы можете представить, кем бы он вырос? Я - запросто. Если Ванька тогда не загнулся от нещадных побоев, то стал бы похожим на Аляхина и его подмастерьев. Бил бы, как они, малышей, насмехался над ними да посылал воровать и в кабак за водкой. Или пополнил собой ряды малолетних преступников. Тенденция вечна: у большинства беспризорных детей в России одна дорога - в тюрьму.

Но вернусь к тому, с чего начал. На мой взгляд, нужны строгие статьи, но не газетные, а уголовные. Хотим мы того или не хотим, но государство вскоре придёт к воспитанию страхом. Страх почти не исправляет людей, но хотя бы удерживает. Публикации прессы никого не воспитывают. Народ уже до такой степени привык к жестокости, что не воспринимает её как отклонение. И всё же. Не дай бог, нам, пишущим и читающим, подходить к оценке преступлений против детей так, как в 1889 году критик Константин Медведовский. В газете «День» он назвал трагический рассказ «эскизиком» и «пустячком» и попенял Антоше Чехонте: мол, не удались деревня и фигура дедушки. Бедный, бедный Ванька.