Весной омский театр танца «нОга» собрал почти тысячный зал Музыкального театра, представив сразу две премьеры, а летом с аншлагом закрыл сезон в Челябинске. Но на этом работа для творческих соратников талантливого омского хореографа не закончилась.

В этом году Театр танца «нОга», которым руководит балетмейстер-постановщик Ольга Горобчук, отметит 18-летие. Недавно отгремел концерт в честь 15-летия еще одного ее детища – «Центра современной хореографии», где учатся танцовщики в возрасте от 2,5 лет. У Ольги Горобчук есть опыт работы и с малышами, и со взрослыми профессионалами: она ставит танцы с 15 лет. Уже после окончания театрального сезона 2017-18 она повезла юных воспитанников на конкурс в Сочи – но прежде организовала в Омске летнюю образовательную программу с участием приглашенных профессиональных хореографов. 

«У нас постоянно что-то происходит», – говорит Ольга Горобчук, характеризуя окружающую ее танцевальную вселенную. Омский Тетр танца «нОга» приглашают на фестивали, в том числе и международные. Спектакли омичей проходят в Челябинске, Екатеринбурге, Тюмени. После небольшого отпуска, который живущему активнейшей творческой жизнью коллективу просто необходим, все закрутится с новой силой: новые проекты, поездки, VI Международный фестиваль современного танца «Точка».

– Когда вы праздновали 15-летие театра, актеры говорили, что омский зритель только начинает открывать для себя современный танец. В этом году для вас стартует 18-й сезон, а продвинулись ли за эти годы зрители?

– У театра «нОга» есть свой зритель, который ждет наших премьер. Что касается обывателей, многим так же тяжело воспринимать наши постановки, как и пять лет назад. Люди не готовы. И то, что демонстрируют сейчас в сети и на телевидении, лишь усугубляет эту тяжесть восприятия. Различные танцевальные шоу убивают профессиональную среду, подменяют понятие профессиональной хореографии.

– Расскажите о своей труппе.

– В основном составе у нас 15 человек, из них девять – девушки. Все имеют высшее профессиональное образование. Самому старшему артисту – 33 года. Есть люди, которые танцуют у нас по 10 лет. Я стараюсь сохранять эту связь, я не люблю однодневных артистов. Хочется, чтобы человек пришел и работал.

– У ваших соратников такое же отношение к танцевальным шоу, как у вас?

– Такое же. Потому что это профессиональные танцовщики, а в этих передачах размывается понятие профессионального танца. Да, это поп-культура. Но когда с экрана звучит слово «контемп», хотя в хореографии такого слова вообще нет, его не существует... Это очень грустно.

– Вы берете новичков? Как к вам попасть?

– Не так часто, но берем. Сначала человек стажируется, и я могу на стажировке посмотреть, подходит он мне или нет.

– У вас есть какие-то критерии?

– Критериев нет: все в труппе абсолютно разные. Скорее, я должна почувствовать, что это мой человек. Бывало, на стажировку приходили шикарные танцовщики, но я понимала: не смогу я с ними работать, не сложится у нас. Я чувствую людей, потому что это моя профессия. Это происходит на интуитивном уровне. Если в коллектив попадет «не мой» человек, на репетициях я буду себя дискомфортно чувствовать, и от этого будет тормозиться процесс. Ничего хорошего в итоге из этого не выйдет – проверено годами.

– Но у вас есть опыт работы и с «не вашими» коллективами.

– Действительно, я ставила танцы с коллективами из разных городов, но мне легче работать со своей труппой, со своими танцовщиками. Потому что это сплоченный коллектив, люди, которые много лет работают вместе. Порой, когда мы готовим постановку, я думаю: вот этому исполнителю я дам эту роль, потому что это его, это – о нем.  

– Можно ли сказать, что актеры театра «нОга» на сцене отдают себя больше, чем артисты «обычных» театров? Ведь им недоступны средства привычного языка – их язык куда более сложен.

– Я бы не сказала. Скорее, это абсолютно разные плоскости. Актеры драматических театров много говорят, тратят много энергии. Они работают по другим принципам. Конечно, где-то мы перекликаемся, но мы работаем телом. Когда актер или танцовщик выкладывается на сцене, это нельзя измерить и сравнить. Просто у нас разная специфика.

– Русский язык, язык танца... Если углубляться в рассуждения, верно ли, что вам сложнее донести какие-то смыслы – и обрести такого зрителя, который эти смыслы уловит? И чувствуете ли вы на себе ответственность за то, чтобы получилось доходчиво?

– Да, мы не преподносим смысл на блюдечке. Хотя у нас есть и сюжетные постановки по конкретным произведениям. К примеру, спектакль «Женечка» по мотивам Евгения Онегина. В основе спектакля «Рыба» – сказка Андерсена «Русалочка». Если же говорить о более абстрактных постановках, смыслы улавливает действительно не каждый. Возьмем, к примеру, отзывы зрителей: среди них есть благодарные, а есть недовольные. В соцсетях люди пишут, что я обязана что-то кому-то объяснить. Но я считаю, что ничего никому не обязана разжевывать. Все, что я хотела донести, я вложила в постановку, в хореографию. Чехов же в дополнение к своим произведениям не писал, что он имел в виду. И импрессионисты не объясняли. Мы даем некий посыл, каждый зритель увидит в этом что-то свое, у всех это абсолютно по-разному происходит. У некоторых зрителей рождаются такие интерпретации – никогда бы не подумала, что я это поставила.

– Это хорошо или плохо?

– Я считаю, что зритель должен быть думающим. Мне не интересен глупый зритель, они потом просто уходят из зрительской аудитории. Когда мы давали спектакль FIVE, мы кидали в зал фразу: «Пять вещей, которые ты должна знать о мужчинах». Женщины принимались считать, в итоге у них набиралось больше пяти вещей. Мужчины ломали голову, что же это за пять вещей. Люди начинают думать, и это уже хорошо.

– Как по-вашему, нужна ли современному зрителю простота и конкретика?

– Недавно у нас была премьера в Музыкальном театре. Представьте зал на 800 зрителей: сколько человек, столько и мнений. Одну и ту же вещь люди воспринимают по-разному – так происходит не только с искусством. Мы не исследовали нашу аудиторию, пытаясь ее классифицировать: это и дети, и подростки, и зрелые люди. У всех свои потребности. Опять же, есть люди, которые ходят в театры и музеи, а есть те, кто пьет пиво на лавочке. Кого-то устраивает что-то легкое: хлеба, зрелищ – и не думать ни о чем. А кому-то хочется погрузиться во что-то, покопаться в себе, подумать, поискать, походить под впечатлением. Опять же, не стоит думать, что на наши спектакли нельзя прийти и просто посмеяться.

– Можно?

– Я знаю, что в спектаклях есть моменты, где люди будут смеяться – и они смеются. Я намеренно вывожу на эти эмоции, для этого используются какие-то образы, приемы. В одной из наших недавних премьерных постановок, «ACHT», такой финал, там такая музыка... Я знала, что у особо сентиментальных людей это вызовет слезы. И люди плакали. Это моя профессия, я знаю приемы и могу предсказать, что будет происходить в зале после просмотра того или иного фрагмента спектакля.

– Получается, ваша цель – эмоции?

– Я не человек планирования, в том смысле, что вот завтра я пойду и сделаю это и это. Но мне нравится, когда люди живут полной жизнью, когда каждый последующий день прожит, как последний. Мне хочется, чтобы с наших спектаклей люди уносили эмоции, любые – положительные или отрицательные. Чтобы они сопереживали – или не сопереживали. Чтобы думали. Может быть, кто-то просто придет в плохом настроении, а уйдет в хорошем. А может, кто-то пойдет и наконец прочитает книжку, по которой был поставлен спектакль.

– А как рождается постановка, и сколько на это уходит времени?

– По-разному: иногда месяц, иногда 3-4. Больше у меня не было. Ты же не сидишь, не высчитываешь восьмерки, размышляя: вот сейчас я эту восьмерку сюда вставлю, эту сюда. Это же все потоком идет. Наверное, это что-то из области экстрасенсорики: я не знаю, откуда приходят мысли. Я не сижу и не мучаю себя, они просто идут и все. Мысль может идти, а может не идти, и от этого зависит продолжительность постановочных работ. Все происходит так: я развела связку и могу посмотреть, будет она работать или нет – такое умение пришло с опытом, раньше все было гораздо тяжелее. А вообще, нет какого-то рецепта. Ты сам не знаешь, как это будет в следующий раз. Я считаю, что рождение спектакля – это как чудо.

– А бывает такое, что трудитесь «запоем» в этаком творческом марафоне?

– У меня бал рекорд: три месяца я работала вообще без выходных. Спать, конечно, удавалось, часа по 3-4 в сутки. Иначе я бы вообще сошла с ума. Но есть и плюсы: всё это подстегивает. Потом на премьере ты выдыхаешь и понимаешь, что всё случилось. И такая пустота внутри наступает. Это не грусть, а такое легкое чувство. Ты словно не до конца осознал, была эта премьера или нет.  

– Во время работы над постановкой инициатива танцоров допускается?

– У нас она под запретом. У хореографов бывают разные подходы: некоторые дают задание танцовщикам, они сочиняют, и на этом материале ставится спектакль. У нас сочиняю только я. В противном случае меня начинают отвлекать, я забываю, что я собиралась сделать.

– Наверное, помимо хореографии, есть немало других важных составляющих?

– Все играет важную роль. Мы должны не просто поставить спектакль и выставить на сцену. Изначально продумывается всё, в том числе образы танцовщиков – грим, костюмы,  прическа. Проделывается огромная работа со светом. Важен даже цвет сценического покрытия: оно может быть черного цвета, может быть белого, по задумке хореографа. Это цельный проект, в нем всё взаимодействует, все работает на спектакль.

– А что «работает» на популярность вашего театра: как вы расширяете свою аудиторию?

– Во-первых, это сарафанное радио. Во-вторых, театр с годами приобретает шлейф из наград и премий. У нас же любят награжденных – это российский менталитет. Приклей на какую-нибудь афишу золотую маску, и все пойдут на этот спектакль, неважно, хотят ли они туда идти. В Европе, кстати, такого нет. А сарафанное радио действительно работает, люди делятся эмоциями с друзьями, а те приходят к нам – и это радует. Нормальное желание художника и исполнителей – чтобы больше людей знали об их творчестве. Помню, как мы начинали с 200 зрителей, и вот недавно собрали 800 человек в Музыкальном.

– Кстати о «Золотой Маске»: ваш спектакль FIVE претендовал на премию в двух номинациях, одна из которых – ваша личная. Как вас принимали в Москве?

– До нас на сцене работал московский театр, понятно, что в зале собрались их друзья, родственники, знакомые. Актеры чувствовали поддержку. Наши же поклонники остались в Омске. Однако не могу сказать, что нас принимали холодно. Да, была некоторая настороженность: приехал театр из провинции, еще и с двумя номинациями. Но по окончании спектакля зрители стояли, аплодировали, кричали «браво!». Кстати, есть города, в которых нас с радостью примут: например, Челябинск. Мы туда ездим регулярно, там есть круг людей и профессионалов, которые нас приглашают, ходят к нам на спектакли. 

– Что бы вы пожелали себе и театру?

– Хочется, чтобы нас приглашали на всё новые фестивали. Чтобы труппа росла – не в плане количества, а в плане качества. Хочется пожелать себе новых идей и возможностей. Наконец, хочется финансирования, потому что театр у нас абсолютно частный, мы финансируем его и платим зарплату танцовщикам сами. Я тот человек, который предпочтет ничего не просить у сильных мира сего, потому что «сами предложат и сами всё дадут».

Юлия Ожерельева