17 февраля довелось побывать на депутатских слушаниях в Горсовете, ­посвященных проблеме расселенных памятников деревянного зодчества.

Слово до меня не дошло, но считаю, что выступавшие не сказали о причинах возникновения этой ситуации, поэтому хочу поделиться соображениями. Сразу оговорюсь, что не все причины относятся к уставным задачам нашего Общества охраны памятников, поэтому пишу в первую очередь как гражданин. Первая была видна из разных выступлений – это отсутствие в обществе единомыслия о значении памятников. Больше всего меня удручило, что высокопоставленные городские чиновники на полном серьезе предлагают избавляться от монументов. ­Хотя были и зрелые гражданские выступления о том, что памятники являются проявлением национального самосознания и самоидентификации граждан. Но, выслушав взаимоисключающие точки зрения, собравшиеся так и не сформировали единого мнения, которое выражало бы ­позицию городской ­власти. А это значит, что положение с неиспользуемыми памятниками и дальше останется в вязком болоте, когда отдельные чиновники будут саботировать любые инициативы по их сохранению в надежде, что те растащут или сожгут.

Здесь я вынужден в очередной раз разъяснить разницу между наследством и наследием. Наследство – это то, что неожиданно свалилось на голову, и наследники не знают, что с этим делать. Они начинают искать материальную выгоду от наследства, и поскольку оно досталось даром, готовы избавиться от него за бесценок. Это бывает, когда наследство досталось от дальних родственников, с которыми не были толком знакомы. Так и некоторые чиновники, не имея в Омске каких-либо корней, оценивают памятники как дрова.

Наследие – это то, чем гордятся, что берегут, что необходимо для самосознания, даже если это не имеет материальной ценности, это то, что бережно передают из поколения в поколение. Но для этого нужна связь поколений. У меня дома есть фотография прадеда. Я ценю ее не за качество фотографии, а за ее наличие. Благодаря ей я знаю, кто я, могу сверяться со своими предками. ­Ходя по ­старым омским улицам я знаю, что здесь ходил мой дед, здесь он жил, здесь трудился, отсюда его призвали на фронт. Его эстафету принял мой отец, потом я, и сейчас мой сын.

Но городские чиновники возражают мне, что они осчастливили людей, согнав их из родных домов, где они жили поколениями, отрезав им родовую память, в картонные бараки в загородном гетто. Но зато там есть теплая уборная. Они объявляют ее приоритетом национального самосознания. Но нация с такими приоритетами обречена. Это нация засранцев. Если люди за уборную готовы предать память, у них нет будущего, ­их ­устроит любой оккупант, который не будет посягать на их уборную. Но здесь есть большое лукавство. Нам говорят, что сохранение памятника и наличие уборной – это несовместимая альтернатива. Но почему нельзя было обустроить памятники и дать людям возможность в них достойно жить? Тогда эта ситуация с расселением аварийных памятников не возникла бы в принципе. Но раз этого не произошло, значит, у городской администрации другие приоритеты и другие цели.

Дело в том, что памятники расселяют по программе расселения аварийного жилья. По этой программе, чтобы освоить федеральные деньги, строят ­картонные бараки в «Рябиновке», по суду признают их «пригодными для проживания» и переселяют в них жителей «аварийных» домов. Логика простая: чем больше аварийных домов, тем больше денег можно освоить. Вот и стараются объявить аварийными как можно больше памятников. При этом какие критерии аварийности и ветхости – непонятно. Видимо, как в церковной традиции: ветхий – значит старый. Я как инженер-строитель знаю, что аварийным является здание, в котором несущие конструкции потеряли устойчивость и грозят обрушением. Ни в одном из расселенных памятников такой ситуации нет. Все остальное ремонтопригодно. Да, эти дела не полностью благоустроены, нуждаются в ремонте, перенаселены, но это не признаки аварийности.

Горадминистрация идет на прямой обман жильцов, уверяя, что переселение – единственная возможность улучшить их жилищные условия и что капремонт домов невозможен. Более того, некоторые дома включают в список аварийных заочно. Жильцы даже не знают об актах межведомственной комиссии, определяющей аварийность, хотя её члены обязаны заглянуть в каждый уголок. Жителям памятников приходится по суду снимать статус аварийности. Но многие из них, потеряв надежду на капремонт, смиряются с переселением. Самых стойких выселяют силой по суду. То есть город сам искусственно создает ситуацию с расселенными памятниками, исходя из своей системы приоритетов и отказывая жителям в капремонте их домов. При этом город надеется еще и заработать на памятниках, продав их по цене коммерческой недвижимости.

Где логика: с одной стороны, признают ­­аварийными, а с другой стороны, продают как особо ценные? Нам отвечают, что по-другому не имеют права, иначе их обвинят в коррупции, такие у нас законы. Но почему-то такие законы только у нас. Во множестве других регионов: в Москве, Петербурге, Пскове и даже у нас в ­Сибири – ­Томске, Иркутске – есть положения о льготном представлении инвесторам аварийных памятников, а у нас его принять до сих пор не удосужились. Правда законодательная работа идет, но дождутся ли памятники?

Хорошо, что эта проблема хотя бы обсуждается, значит, её признают. Было бы еще взаимопонимание в путях решения. Для большей убедительности наши оппоненты подогревают общественное мнение – рассказывают, что на Московке рухнул расселенный аварийный дом. При этом не говорят, как он рухнул. Хотя даже на фото в интернете видно, что в нем предварительно в нижней части стен кто-то выламывал кирпич. Понятно, что после этого дом обязан рухнуть. Остается только надеяться, что подобного не произойдет на памятниках. Худо-бедно за ними присматривают. Иногда в них живут бомжи, которые являются главными охранниками памятников.

Расселенный аварийный дом по адресу 2-й Путевой переулок, 4, где в нижней части кто-то выламывал кирпич

Игорь Коновалов