Нынешний рост напряженности вокруг Украины многие считают проявлением давней российской традиции имперского давления на соседей. Однако за этим «обычным российским» фасадом, судя по всему, скрывается воистину тектонический сдвиг: впервые за столетия у России больше нет проекта по модернизации.

Это фактически означает, что российскому государству придется себя переосмысливать.

Еще в 18 веке Екатерина Великая вызывающе подчеркивала в своем «Наказе», что «Россия есть европейская держава». Спустя десятилетия Александр Пушкин признавал, что правительство — «единственный европеец в России». Быть европейцем для него означало быть современным. Он подразумевал, что остальная часть страны — неевропейская, то есть архаичная, и что только правительство ведет себя по-европейски и, возможно, даже способно европеизировать прочих соотечественников. Между тем в недавно опубликованном проекте государственной доктрины культурной политики утверждается, что Россия — не Европа. Хотя заявления подобного рода, охотно распространяемые официальной прессой, бесспорно, выглядят частью целенаправленной кампании по мобилизации общественного мнения, они также отражают более широкие культурные и социальные перемены, которые происходят в стране.

Современная Россия началась с Петра I. Со времен его правления как российское общество и российская культура, так и российская политика исходили из идеи о том, что Россия и русские должны стать чем-то, чем никогда не были, и что право и моральная обязанность государства — способствовать этой трансформации. Петр, как известно, модернизировал армию, строил флот, внедрял передовые европейские технологии. Однако еще более известно то, что он заставлял свою знать носить иностранную одежду, говорить на иностранных языках, танцевать иностранные танцы и читать иностранные книги. Эти усилия — вполне успешные — определили социокультурную парадигму России на столетия. В сущности, в стране возник культурный разрыв между элитой и «народом». Элита воплощала собой высшую — более современную — культурную модель, а остальное население выглядело архаичным, отсталым и неразвитым. Характерно, что в советские времена в фильмах и массовой культуре неминуемо присутствовала авторитетная фигура: учитель, офицер, старший и более «сознательный» рабочий, член партии. Эта фигура должна была быть более образованной, более воспитанной, аккуратнее и официальнее одетой, более сдержанной и лучше собой владеющей. Она служила для «народа» ролевой моделью.

Естественно, со временем понятие «современного» менялось. Менялась и глубина желаемой модернизации. Петр и его преемники, разумеется, даже не мечтали о том, чтобы полностью преобразовать крестьянство. Культурный раскол между разными слоями общества воспринимался как извечное и необходимое явление, естественным образом проистекающее из различия социальных и экономических функций. Элита должна была направлять народ, делая его более дисциплинированным, более трудолюбивым или более нравственным, но не затрагивая его архаической природы. Однако на более поздних стадиях — особенно в начале советского периода — российский модернизационный проект уже открыто призывал к полному преобразованию низших классов.

Это не означает, что отношения между партнерами по модернизации (элитой — в особенности такой ее частью, как интеллигенция, — и государством) были простыми. Фактически уже с конца 18 века им было трудно взаимодействовать друг с другом. Тем не менее, именно партнерство в этой области давало и государству, и элите смысл существования. Почему у государства есть право господствовать над подданными, добывать природные ресурсы, править, не советуясь с народом? Потому что оно современное и ведет архаичный народ к современности. Соответственно, присоединиться к элите всегда означало перейти (по крайней мере, внешне) к «современности» во всем — в повседневной жизни, в одежде, в социальном взаимодействии, в трудовой этике, в вопросах права и в сфере личной автономии.

Однако теперь различие между элитой и остальным населением России исчезло. В каком-то смысле последней попыткой восстановить эти иерархические отношения были неолиберальные реформы 1990-х—2000-х годов. В то время архаичные культурные и экономические модели называли «советскими», и часть элиты пыталась создать для народа новый образ современности, чтобы превратить людей из «зараженных патернализмом и коллективизмом совков» (крайне оскорбительное название для носителей «советской ментальности») в современных, автономных, либеральных граждан. Соответственно, неолиберальные реформы образования и социальной сферы должны были отражать не «волю народа», что бы это ни значило, а представления «экспертов», исходивших из собственных идей о современности и «эффективности». Негласно подразумевалось, что сначала новые условия людям могут не понравиться, однако со временем они освоят новые поведенческие модели и «научатся» быть современными. Во многих отношениях постсоветские реформаторы были наследниками многовековой традиции модернизации народа, и именно эта традиция определяла их способ мышления. Они полагались на государство, рассчитывали на преобразования сверху, не доверяли «отсталым массам» (и, честно говоря, их презирали).

Эти попытки были, по-видимому, обречены с самого начала. Еще в начале 1990-х модернизаторы потеряли контроль над армией и школой — ключевыми инструментами государства. Вместо того чтобы служить модернизации эти институты уже с последних десятилетий советской власти воспроизводили и укрепляли традиционные модели мышления и поведения. Именно в школе и в армии молодые россияне учились жить в мире неформальных практик, игнорировать закон, отдавать приоритет основанной на этническом факторе групповой солидарности и групповой ответственности и предпочитать стратегии, основанные на патернализме. Школа и армия не знакомят тех, кто проходит через них, с «современными» ролевыми моделями и не убеждают людей, что современное поведение — ключ к жизненному успеху. Упустив контроль над этими институтами, модернизирующая элита утратила изрядную часть своей миссии.

Сейчас — впервые за столетия — государство не призывает россиян измениться. Например, стать более нравственными или более просвещенными, демонстрировать «пролетарскую сознательность» или следовать «моральному кодексу строителя коммунизма». Россия перестала быть преобразовательным государством. Стратегические программы правительства больше не пытаются сделать россиян более образованными, нравственными или трудолюбивыми. Напротив, государство теперь говорит людям, что они хороши такими, какие они есть. Федеральные телеканалы с симпатией демонстрируют персонажей из низов среднего класса — плохо образованных, лишенных предпринимательских и культурных амбиций, — убеждая массовую аудиторию, что именно такова норма. Более того, любые упоминаемые в масс-медиа формальные правила — культурные, юридические и прочие — представляются подчеркнуто неадекватными. Восхваляется их нарушение и действие по неофициальным «народным» правилам.

Пожалуй, самое поразительное — это образ науки в контролируемых государством СМИ. Они прославляют народных ученых — «простых людей», якобы открывших на досуге у себя гараже некие новые «законы мироздания» и преследуемых официальной академической иерархией. Скажем, недавно официальный правительственный печатный орган опубликовал одобрительную статью об «ученом-любителе» из Чечни, изобретшем новую электростанцию, которая не требует топлива и «нарушает законы земного притяжения, трения, а также ряд законов Ньютона и Пифагора». Может показаться странным, что нынешнее российское государство придерживается такого «освободительного» подхода к собственным гражданам. Однако, хотя откровенно отрицать само существование внешних — международных или универсальных — норм и ценностей оно начало лишь недавно, оно уже много лет внушает народу, что не существует никаких внешних авторитетов, которые были бы вправе говорить россиянину, как ему себя вести.

Отказ от модернизационной миссии будет иметь судьбоносные последствия. С одной стороны, традиционная культурная раздвоенность делала невозможной в России любую реальную демократию. Если смысл существования государства — преобразовывать людей, оно просто вынуждено смотреть на них как на объекты манипулирования, а не как на обладающих субъектностью избирателей. Таким образом, преодоление этой культурной раздвоенности — необходимое (хотя и ни в коем случае не достаточное) условие для строительства в России демократии и современной гражданской нации. С другой стороны, если российское государство существует не для того, чтобы модернизировать народ, превращая людей в нечто новое, для чего же тогда оно существует? Как оно будет оправдывать свое господство над обществом, от которого, разумеется, не намерено отказываться? В этом смысле крымская кампания — это в том числе попытка режима найти для государства новый смысл существования. По-видимому, она увенчалась успехом — по крайней мере, временным. Окажется ли он долгосрочным и какие еще последствия для соседей будет иметь поиск Россией новых государственных задач, покажет будущее.

Игорь Федюкин — доцент исторического факультета Национального исследовательского университета Высшая школа экономики (Москва), специалист по российской истории начала 18 века и по истории образования. В 2012-2013 годах занимал пост заместителя министра образования Российской Федерации.